Борис Дьяков - Повесть о пережитом
Лариса ускорила шаг. Анатолий и я не отставали.
— Мое «дело» вел полковник Герасимов. Изверг! — вспомнила она. — Сажал меня в карцер, требовал, чтобы «призналась»… Я стояла перед ним в разорванном платье, голодная, дрожала, как на морозе… Он осыпал меня площадной бранью, ел какие-то ягоды и выплевывал косточки мне в лицо…
Она остановилась.
— Ах, зачем я вспоминаю?!. Сегодня так хорошо нам, правда? Скоро сядем в поезд, скоро Москва… А я такие вещи вам рассказываю!.. Вам первому… Годами лежало на душе… Никому никогда ни слова об этом не говорила, боялась! А теперь не страшно, ни чуточки не страшно!.. Если бы я встретила Герасимова, честное слово, собственными руками… правда, у меня пальцы очень слабые… но все равно бы — задушила!
Мы шли по широкому хлебному полю. Синее небо, птицы, яркое солнце…
— Вы знаете, я в лагере не обращала внимания на птиц, — вдруг оживленно заговорила Лариса. А сейчас… сейчас мне кажется, что я тысячу лет их не видела!
— Да мы сами теперь вроде птиц, — сказал Анатолий. — Полетим через Сибирь, Урал, к себе — в теплые места…
— Смотрите! — воскликнула Лариса.
Она вся засияла. Бросилась рвать цветы.
— Цветы! Цветы!.. — восторженно повторяла она.
Анатолий расправил грудь и во весь голос закричал:
— Полу-ундра-а!
Пришли, прибежали в Тайшет. Скорее на телеграф.
Я подал в окошко телеграмму:
«Полностью реабилитирован нет предела благодарности тебе дорогая подруга жизни сегодня выезжаю поезд 49 вагон 11 буду телеграфировать дороги крепко целую Борис».
Телеграфистка прочитала, подняла на меня глаза — и в слезы.
— Девушка! Потом поплачете!.. Получайте! А то поезд…
Пришел поезд. Скорее, скорее, где наш вагон?
Вот он!.. Сели на свои места. И вдруг чей-то надтреснутый голос называет мою фамилию. Я оглянулся. Оперуполномоченный Калашников! Ну и встреча, черт побери! Он подошел. Лицо улыбчатое, масленое.
— Поздравляю!
— Спасибо.
— Полностью?
— Полностью.
— Домой?
— Домой.
— А я — в санаторий.
— Ну, а я — к верующей жене.
— Злишься на меня?
— Злюсь.
— О! Люблю откровенность!.. Давай-ка по махонькой — за мир и новое знакомство?
Он вынул из сумки бутылку водки.
— Нет, благодарю. Компанию вам составить не смогу. И вообще, покуда не встречусь с женой, ни капли хмельного!
Ночь. Вагон в полумраке. Все заснули. Прикорнул и моряк. Забылась Лариса. А я припал к окну. Из темноты набегали на меня деревья, домики, огни стрелок. Высекались, как клинки, узкие полоски рек. И снова — деревья, деревья, тайга сибирская! Из окна вагона она совсем другая — свободная, своя…
Не мог оторваться от окна. Прислонился лбом к стеклу, так и задремал…
Порозовело небо. Сон как рукой смахнуло.
Уже и Лариса возле окна. И Анатолий.
— Рыбу ловят! — увидел он.
— Ой, мальчики, как, интересно! — радовалась она.
Это я — мальчик! Славная девушка… Как хорошо, что не убили в тебе молодости!
— А вон комбайны!.. Мост!.. Деревня!.. — весело перечисляла Лариса. — Вон завод! Вдали, вдали! Видите?
Вижу. Все вижу!.. Большая, живая жизнь! Мы верили, что она никогда не остановится!.. Казалось, поезд мчался, расправив незримые широкие крылья, как птица-сказка. А вместе с нами устремлялась вперед, вся в золотистом солнечном свете, звонкоголосая, сверкающая наша страна.
Красноярск… Полетела телеграмма Вере: «Еду!»
Омск… Опять телеграмма: «Еду!»
На исходе пятые сутки. Мы бросались к окнам, выбегали в тамбур, тормошили проводницу: когда же, когда Москва?! Часы на всех станциях словно испортились: еле-еле передвигались стрелки.
Наконец-то она, Москва, платформа Ярославского вокзала!
В наш вагон на ходу ворвался офицер в погонах капитана артиллерии.
— Ло-о-ра! Сестренка!
Он поднял ее и понес на руках.
На перроне — крики, слезы радости. Я выскакиваю из вагона.
— Вера!.. Родная!.. Друг мой!..
Мы долго стояли обнявшись. Щека к щеке. Молчали. Какие тут могли быть слова!..
— Борька!.. У тебя чемодан?.. Ты что привез?..
— Все твои письма, дорогая! Тысяча сто восемьдесят четыре письма и… накомарник!
Прошли годы
Апрель пятьдесят шестого года…
Москва все больше и больше строится. В первые месяцы после возвращения шел я, бывало, по улицам, площадям столицы — все знакомо, сколько раз тут хожено, а все как бы впервые раскрывается передо мной. Когда же встречаюсь с товарищами, кажется, только вчера их видел… Все время в душе ощущение нового. Задумана с Мишей Пенкиным новая пьеса. Живем с Верой в новом доме. Новый письменный стол вплотную стоит к балконной двери. В нашей комнате много света, солнца. Ежедневно в почтовом ящике — газеты, письма, приглашения на просмотры спектаклей, фильмов…
Вот и письмо из Ленинграда: вернулся Четвериков!.. Можно ли медлить?.. Беру тетрадку с поэмой о Ленине, мчусь на вокзал. Билетов нет. Объясняю дежурному, в чем дело. Он недоверчиво выслушивает, но все же выдает бронь на скорый поезд. И я — в Ленинграде.
Десять лет назад расстался с ним… Иду по Невскому, всматриваюсь в прохожих. Вдруг увижу знакомых?.. А знакомыми кажутся все…
«Дом книги»… Когда-то здесь было, теперь закрытое, отделение «Молодой гвардии». Как не зайти?.. Поднимаюсь на четвертый этаж… Да ведь сегодня воскресенье! Никого нет… Жадно читаю оставшуюся издательскую вывеску… Вспоминается послеблокадный город… С трудом созданное отделение… Первые авторы, первые книги…
Но скорее, скорее к Четверикову!
Петроградская сторона… Кировский проспект… Волнуясь, нажимаю кнопку звонка. Дверь открывает Борис Дмитриевич. Он в пижамной куртке, совсем уже седой после одиннадцати лет заключения.
Крепко обхватываем друг друга за плечи.
— Что-то я вас давно не видел? — смеется Четвериков.
— Как давно? Всего двенадцать лет! — улыбаюсь я.
Проходим в комнату. Я возвращаю Борису Дмитриевичу его тетрадку.
Он дрожащими руками берет ее, прижимает к груди и тяжело опускается на кушетку.
…Мы стоим около опустевших книжных полок.
— Ни одной моей книги не осталось… А ведь их было тридцать пять! — восклицает Борис Дмитриевич. — Забрали!.. Во всех библиотеках конфисковали, а потом уничтожили книги «врага» — труд целой жизни!.. Эта тетрадка поможет мне закончить поэму. Я решил назвать ее: «Моя Россия»… Случайно сохранились и листы начатого романа о Котовском… Вот они, видите?.. Почему-то при обыске на них не обратили внимания и раскидали по полу… Топтали их… Я уже подклеил, расправил… Первое время был каким-то одичавшим. Боялся отходить далеко от дома, на улицах робел, никак не мог привыкнуть к свободе передвижения, все мерещились запретки… Очутился как-то у Пяти углов и был изумлен: «Пять углов?.. И Пять углов целы!.. И весь Ленинград такой же, как был, даже еще краше!»… Я избегаю думать, что нет всех моих книг, что я снова стал как бы начинающим писателем!.. Уселся за «Котовского»… Хоть и шестьдесят уже стукнуло, а чувствую: проживу еще долго!.. Но вот кто поможет— и в силах ли теперь? — вернуть жизнь моим старым произведениям? Они и сегодня могут хорошо послужить молодежи… Ведь реабилитация писателя — это не только восстановление его доброго имени, но и возвращение его книг читателям… Разыскать их почти невозможно. Но все же попробую…[47]
