Борис Дьяков - Повесть о пережитом
Сделал табель-календарь. Минувшее число каждый день жирно затушевывал карандашом. Июнь, июнь, все июнь!.. Наконец июль! Как медленно идешь ты навстречу, август! Еще тридцать дней, тридцать высоких плотин!..
И прибежал ко мне август на двадцать дней раньше календаря! Было 11 июля, суббота.
В дверях каптерки появился дневальный конторы:
— К майору! Срочно!
У меня екнуло сердце.
В кабинете у Гербика стоял старший санитар третьего корпуса Зайцев — полный, лицо серое, с отеками. Посмотрел на меня и улыбнулся.
А Гербик опустил глаза и — сурово:
— Ревизию у вас в каптерке сделали ночью. Не заметили?.. Обнаружили недостачу. Освобождаю вас от обязанностей. Передавайте дела Зайцеву. По акту, все, как положено.
«Э, майор! Плохой вы артист!»
Я шагнул к столу. Впервые назвал начальника по имени и отчеству:
— Олег Иванович!.. Я давно ждал этой минуты!
Он раскатисто засмеялся:
— Догадались?
— Сердце догадалось!
Гербик грузно поднялся.
— Пришел вызов на освобождение. От души поздравляю!.. Завтра отправим.
В широкую ладонь майора ткнулась моя рука…[42]
А Зайцев, прислонясь к стене, плакал от чужой радости.
Примчался в каптерку Алимбарашвили. Сгреб меня в объятия.
— Где твой черный костюм?
— В мешке.
— Еще не сгнил?
— Вроде нет.
— Вынимай! Перелицовку сделаем!
Появился сосед по вагонке. Худосочный, болезненный, всегда, даже летом, жмется, будто мерзнет. Принес деревянный чемоданище. Соорудил в столярке. Размалевал под шагреневую кожу.
— На. От работяг на память. — Он зябко повел плечами. — Не с мешком же в Москву ехать!
Начальник конвоя Боборыкин все в каптерке проверил, подсчитал, сдал по акту Зайцеву.
— Звонили из отделения, — уходя, сообщил Боборыкин. — Спрашивали про твое здоровье. Не нужен ли сопровождающий фельдшер? Я сказал: «Да он бегом побежит!»
Ночь провел с открытыми глазами. Мыслями был уже в Москве, дома. Барак спал. В коридоре слепо светилась лампочка. Капала вода из бака в шайку — методично, звонко. «Мои секунды отсчитывает!..»
Подъем!.. Я даже не задремал.
День! Быстрее беги, день!.. Роздал вещи: Рихтеру — джемпер и сорочки, Коле Павлову — носки, соседу по вагонке, столяру — пару белья. Кому что… Из портняжной принесли костюм — прямо-таки из московского ателье! Я приоделся и пошел по баракам и корпусам прощаться. У скольких мое счастье вызывало слезы!..
Штейнфельд, прощаясь, сказал:
— Сегодня во сне я принимал больных в московской поликлинике… Ну… до свидания![43]
Купцов задумчиво произнес, выбивая пепел из трубки:
— Никогда в жизни никому не завидовал. Тебе — первому.[44]
Спиридович улыбался:
— Присылай скорее домашний адрес, в гости приеду![45]
Когда завечерело и полнеба запылало огнем зари, на пороге барака выросла неказистая фигура Рябченко:
— Дьяков! На вахту! С вещами!
Ты же бесценный мужик, Рябченко!.. Тысячу пятьсот дней и ночей ждал я этого зова!..
У крыльца вахты толпились друзья по лагерю. Все чего-то желали, советовали, наказывали… я ничего не слышал!
Калитка захлопнулась. Сзади солдат «со свечкой». Я понял: она уже потухшая, для виду!
На станции Вихоревка подошел ко мне каланча Боборыкин. Козырнул, протянул руку.
— До свидания, Борис Александрович!
— Не-е, Владимир Петрович… прощай!
— До хорошего свидания, — поправился Боборыкин. — Извини, если чем обидел.
— Ничем! Наоборот, спасибо, что не застрелил.
— Но, но, но! — нахмурился он. — Думаешь, как начальник конвоя, так непременно зверь?.. Я коммунистом был и на этой трудной, жестокой работе все равно им остался![46]
Со станции Тайшет до «таежного вокзала» везли в «черном вороне».
У ворот пересылки человек тридцать. Знакомая анкета:
— Статья?.. Срок?.. Конец срока?..
У всех конец срока. А я — громко:
— Десятое ноября пятьдесят девятого года!
Офицер непонимающе оглядел меня, затем стал рыться в документах. И — к конвоиру:
— В домик свободы!
Удивительно: лагерь — и… домик свободы! В пятидесятом его здесь не было, этого бревенчатого светлого сооружения с крылечком и окнами без решеток. Стоит, диковинный, у самого колючего забора!
В спецчасти за конторской перегородкой сидел человек в такой же кожаной черной куртке и кожаной черной кепке, как и тот, в Бутырской тюрьме, что объявлял мне приговор особого совещания… Униформа, что ли, такая?..
Этот сотрудник спецчасти не показался мне кожаным.
— Вы полностью реабилитированы, — сказал он, поднимаясь со стула. — Поздравляю, товарищ. — Четырнадцатого июня сего года… в порядке статьи двести четвертой…
«Четырнадцатого июня! Да ведь это же день моего рождения!.. Необычайное совпадение!.. Родился второй раз!»
Сотрудник спецчасти подал мне справку:
«…следует к месту жительства, гор. Москва…»
— Счастливо! Завтра уедете!
Вот и завтра. Я — за вахтой. Нашлись сопутники: парень в матроске и девушка в жакетке и темно-красных модельных туфельках. Оба освободившиеся… Мы положили вещи на телегу, а сами — пешком: до станции всего пять километров. «Впервые за пять лет — без „свечки“ за спиной!»
Познакомились: Анатолий, моряк из Керчи, и московская студентка, дочь старого большевика, Лариса — исхудавшая, бледная.
— А вас что привело в тайгу, Лариса?
Она улыбнулась:
— Преклонение перед иностранными модами…
Лариса шла, прихрамывая. Модельные туфли, которые ей недавно прислали из Москвы, сильно жали. Она остановилась, сняла их, спрятала в сумку и — босиком. В ее волосах, путавшихся от легкого ветра, в открытом взгляде больших карих глаз, в босых ногах, легко ступавших по дорожным кочкам, во всей узкой, полудетской фигуре было много чистого и светлого… Она продолжала:
— Мы пили вечерний чай, когда они пришли… Мама потом писала, что отец недели две ходил, как помешанный, по Москве. «Лора! Где моя Лора?» — бормотал он. Увидит похожую девушку, остановит, заглянет в лицо, извинится, идет дальше… Потом слег в постель… Его вылечили… Отец, мама, мой брат — все, все ждут не дождутся меня!.. Пошли скорее!
Лариса ускорила шаг. Анатолий и я не отставали.
— Мое «дело» вел полковник Герасимов. Изверг! — вспомнила она. — Сажал меня в карцер, требовал, чтобы «призналась»… Я стояла перед ним в разорванном платье, голодная, дрожала, как на морозе… Он осыпал меня площадной бранью, ел какие-то ягоды и выплевывал косточки мне в лицо…
