Алексей Новиков - Впереди идущие

Марья Васильевна и ее сестра были терпеливыми слушательницами и не перебивали гостя.

Чаще же всего, когда у Белинского бывали посетители, дамы оставались у себя.

– Ты помнишь, Мари, – начинала Аграфена, – как пепиньерка Колокольцева – да, точно, это была она! – объелась безе? Она съела десять пирожных в один присест!

Мари, конечно, помнила чрезвычайное институтское происшествие.

Отдавшись воспоминаниям, сестры незаметно коротали время. Вернее, им никогда не хватало времени на то, чтобы припомнить все, что случалось на вечерах у мадам Шарпио. А сколько хлопот было у классных дам, когда девиц вывозили в театр! Выпуск за выпуском покидали воспитанницы институт, а у классных дам копилось все больше и больше историй – то смешных, то тревожных. А тот ужасный вечер, когда питомицы Мари, сойдя с ума, погасили лампы в дортуаре?

– Да, да, – подхватывает Аграфена, – а помнишь, как какой-то офицер, прикинувшись родственником – о, разврат! – добивался свидания со своим предметом? Как ее фамилия?

– Неужто ты могла забыть эту притворщицу? – удивляется Мари. – Она пыталась обмануть даже мадам Шарпио!

Чем больше окутывается институт дымкой сладостной грусти, тек ближе сердцу становятся владения мадам Шарпио…

– Подожди, – говорит Мари, прислушиваясь, – что-то Виссарион опять развоевался. Пойду взгляну.

В кабинете Белинский читал Некрасову только что написанную статью о «Современнике» Плетнева.

– Присядь, Мари, и послушай, – обрадовался приходу жены Виссарион Григорьевич.

Это была убийственная статья. Ее смысл можно было бы обозначить коротким выражением, известным с древности: «Иду на вы!»

– «Современник», – читал Белинский, – напоминает собою то блаженное время русской литературы, когда писались стишки к «милым» и «прекрасным», когда в литературе не подозревали никакого отношения к обществу и не вносили в нее никаких вопросов…»

– А ведь это тот самый «Современник», который освящен именем Пушкина! – объяснил жене Виссарион Григорьевич.

Белинский утверждал, что плетневский «Современник» ни с кем не бранится, ни с кем не спорит, ни на кого не нападает, ни против кого не защищается; в нем постоянно являются розовые мечты, радужные фантазии и сладостные чувства. У «Современника» все свое – и поэты, и изящная проза. У него свой круг предметов, своя философия.

Эту убогую философию как нельзя лучше отражал переводный роман, печатавшийся в «Современнике». Роман назывался «Семейство, или Домашние радости и огорчения».

Марья Васильевна подняла глаза. Название романа было и любопытно и близко ей. Но именно этот роман и стал поводом для яростной атаки Белинского.

«Бог знает, что же нужно самому Виссариону Григорьевичу в семейной жизни», – подумала Марья Васильевна и перевела глаза на Некрасова.

Этот обычно хмурый, замкнутый человек слушал статью, будто только и ждал: как еще ударит по «Современнику» Виссарион Григорьевич?

Марья Васильевна, покинув мужний кабинет, вернулась к сестре.

– Представь себе, – сказала она Аграфене, – Виссарион пишет ужасную статью против единственного журнала, в котором до сих пор его еще не бранили. Что же будет дальше?

На Белинского сыпались злобные обвинения со всех сторон. Но самым опасным оказался удар, нанесенный Фаддеем Булгариным. Булгарин крепко запомнил, что Белинский не признал Жуковского поэтом народным.

«Итак, – взревел в «Северной пчеле» Фаддей Булгарин, – автор народного гимна «Боже, царя храни» – не народный поэт?»

Свой печатный донос Фаддей Венедиктович подкрепил «юридическим» письмом к председателю цензурного комитета.

«Существует партия, – сообщал Булгарин, – положившая своей целью ниспровергнуть существующий порядок вещей. Представителем этой партии являются «Отечественные записки».

Булгарин требовал создания следственной комиссии, перед которой он сам предстанет как доноситель для обличения злоумышленников, колеблющих веру и престол. Фаддей Венедиктович будет просить государя лично разобрать это дело, а если просьба не дойдет до него, то он, Булгарин, обратится к… прусскому королю.

К прусскому королю Булгарину обращаться не пришлось, но по цензуре последовал новый приказ: со всею строгостью, без малейшего послабления, рассматривать статьи в «Отечественных записках».

Виссарион Григорьевич с головой ушел в работу. Когда же и работать, как не теперь, когда его счастье, его Мари, рядом с ним?

Блаженнейшие часы наступали тогда, когда, покончив с текущими рецензиями и заметками, он урывал время для пушкинских статей. Чем больше думал о начатом труде, тем необъятнее он представлялся. Но теперь все ему под силу.

Белинский работает в кабинете, а сам прислушивается: в соседней комнате ведут оживленный разговор жена и свояченица. Аграфена часто заливается смехом. Но почему так редко смеется Мари?

Поздно вечером Мари сама пришла к нему в кабинет. Какая-то неотступная мысль тревожила ее эти дни.

– Ты все-таки будешь печатать статью о «Современнике»?

– Не позднее, чем в новогоднем номере. А что?

– И, значит, сам вызовешь новую угрозу на свою голову? Профессор Плетнев не простит тебе этого выпада, а он, говорят, имеет большое влияние… – Мари начинала разбираться в петербургских отношениях.

– Мне не привыкать, Мари! – отвечал Белинский. – Единственно, за что я виню себя, так только за то, что слишком долго молчал.

– Как, кстати, называется тот роман, за который ты ополчился на Плетнева?

– Я бы охотно назвал его: «Пошлость, или Торжествующая добродетель». Но он называется иначе: «Семейство, или Домашние радости и огорчения». Почему тебе вспомнилось?

Мари промолчала. Нужно ли было ей говорить о том, что домашних радостей в собственной семейной жизни она еще не видела, а огорчения являлись одно за другим…

Глава двенадцатая

В Петербург, на службу по медицинскому департаменту, переехал самый далекий от медицины лекарь – Николай Христофорович Кетчер. Никогда бы не покинул родную Москву почитатель и переводчик Шекспира, если бы явная опасность для свободы этого бесшабашного человека не проникла в его собственное жилище.

Опасность поселилась здесь в виде черноглазой, измученной невзгодами девчонки Серафимы. Она могла показаться подростком, хотя давно изжила детство, проведенное в раскольничьем скиту. Оказавшись в Москве, она кое-как жила, вернее, голодала, работая в какой-то мастерской. На московской улице и встретил ее сердобольный Кетчер. Разговорился, заинтересовался ее историей, потом – неожиданно для обоих – Серафима поселилась у Николая Христофоровича, пригретая, обласканная и… без памяти влюбленная в своего спасителя.