Зоя Гулинская - Бедржих Сметана

Но чешский народ — миролюбивый народ. Только опасность, грозящая родине от иноземных захватчиков, заставляет его браться за оружие. Больше звона мечей и свиста пуль чехи любят музыку и песни. И героико-эпическое начало сочетается в музыке «Либуше» с простотой и лирической задушевностью народных мелодий. Здесь слышатся и свадебные обрядовые песни и звуки чешских танцев. Народная основа музыки особенно чувствуется во втором акте, когда и в оркестре и на сцене развертываются картины чешского деревенского быта. Слышатся свирельные наигрыши над полями к песни жнецов. «Гей-я! Гей-я-а!» раздается со сцены, как в жизни.

Во всех четырех основополагающих операх Сметаны главным героем является чешский народ. В «Бранденбуржцах» это пражская, беднота, которую боятся и чужие и «свои» паны; в «Проданной» — сельский люд; в «Далиборе» — соратники рыцаря, вместе с ним идущие на бой с королевскими войсками. Наконец в «Либуше» это весь чешский народ.

Сюжет оперы служит только прологом к патриотическому апофеозу. Часто сменяющиеся картины на сцене показывают историю чешского народа на протяжении многих столетий. И такое же обширное повествование развертывается и в музыке Сметаны. Погружаясь в эти звуки, вглядываясь в картины апофеоза, слушатели забывают и о тяжбе двух братьев, и о романических переживаниях Хрудоша и Красавы. Главное — героическая эпопея и будущие судьбы чешского народа, которые предсказывает пророчица Либуше! Поэтому и музыкальный язык оперы такой величавый и приподнятый, какого нет ни в одном другом произведении Сметаны. Недаром Сметана считал, что «Либуше» никогда не должна стать «очередным» спектаклем оперного репертуара. И только в ознаменование каких-нибудь праздничных событий можно ее ставить.

Такого же мнения придерживаются и теперь крупнейшие знатоки и почитатели творчества Сметаны. С тех пор как «Либуше» прозвучала со сцены восстановленного театра, она исполнялась во всех торжественных случаях. Ею в Национальном театре обычно открывается театральный сезон. Ею отмечаются народные праздники и такие события, как, например, сооружение в Праге памятника Яну Гусу. И всякий раз Либуше благословляет родной народ, провозглашает ему бессмертие и славу.

В годы второй мировой войны гитлеровцы, хозяйничавшие на чешской земле, запретили исполнять эту патриотическую оперу Сметаны. Только в мае 1945 года возродилась «Либуше» на сцене пражского Национального театра.

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

Люди! Как хорошо, что кругом есть люди! Часами бродил Сметана по Праге, изредка приподнимая шляпу, чтобы ответить на почтительные поклоны. Временами он останавливался и переводил дыхание, любовался каким-нибудь видом, а затем снова шел дальше, тяжело переступая с ноги на ногу. Тело его, когда-то стройное и гибкое, как-то все обмякло и, несмотря на худобу, казалось непосильным грузом для ослабевших ног. Прохожие, узнав мастера, останавливались и провожали долгим взглядом его медленно удалявшуюся фигуру.

Каждый приезд в Прагу был для Сметаны праздником. Какое счастье было бы не уезжать отсюда вовсе… И как недорого стоило это счастье — всего 300 золотых в год. Но именно этих 300 золотых и не было у прославленного композитора.

Раньше, когда Сметана был здоров, он, получал примерно такую сумму за одно лишь концертное выступление, а теперь… Теперь все было иначе. Дирекция театра отказывалась прибавить больному Сметане жалованье. Ей ли было понять, как жизненно необходимо для больного композитора остаться в Праге, среди чутких друзей и поклонников, как нестерпимо тяжело было временами ему в Ябкеницах.

В зимние месяцы, когда бушевала непогода и голодные волки в поисках добычи совсем близко подходили к дому лесничего, Сметана почти не покидал своей комнаты. Сидя целые дни в четырех стенах, глядя на поблекшие лепестки развешанных вокруг венков — свидетелей его былых триумфов, композитор не находил себе места от тоски. И только одна музыка, верная спутница всей его жизни, скрашивала его одиночество. Он весь отдавался ей, стараясь хоть здесь найти спасение от гнетущих мыслей, приводивших порой его в ужас.

Бывали счастливые дни, когда ему удавалось плодотворно поработать, и, встав из-за стола, он с удовольствием потом разглядывал исписанные нотные листы. Но последние два года это случалось редко. После провала «Чертовой стены», доставившей столько тяжелых переживаний композитору, у Сметаны участились галлюцинации. Теперь он так часто стал видеть перед собой чудовища, что даже привык к их присутствию. Ему казалось, что они в некоторые дни появлялись значительно чаще, чем кто-нибудь из членов его семьи. Но Сметана их не боялся. Наоборот. Он убедился, что они его боятся, боятся его взгляда, боятся музыки.

Поэтому, когда однажды перед его глазами появилось необычно много этих фантастических существ, Сметана вначале даже не обратил на них внимания. Несмотря на усиливавшийся шум в голове, он спешил дописать музыкальную фразу. А чудовища все ползли. Они протягивали к Сметане свои морды и скалили зубы. Один… два… три… Покачивая своими неуклюжими телами, они с ревом ползли к нему ближе и ближе. Пять… шесть… Глядя на их разинутые пасти, Сметана вдруг почувствовал, как его охватывает ужас. Десять… двенадцать!..

Им овладела ярость, он хотел броситься на них и разогнать. Но сил нет!.. А они все ближе и ближе…

Когда Сметана очнулся, он долгое время не мог понять, что с ним произошло. Он не узнавал лиц родных, хлопотавших вокруг него, не понимал, где он. Ни одно имя, ни одно событие не воскрешала память. Да к тому же и язык перестал подчиняться. Так длилось некоторое время, но потом память стала проясняться. Как из пучины чего-то бесформенного, вязкого и темного, выплывали знакомые имена, образы. Восстанавливалась и способность речи. Однако через несколько дней все повторилось опять.

«Врачи запретили мне читать, писать, думать и т. д.; наверное, запретили бы и слушать то, что делается вокруг меня, если бы этого не сделала судьба — этот более могучий властелин, чем все эти доктора», — писал Сметана 8 мая 1883 года.

Благодаря стараниям врачей и второй припадок у Сметаны тоже прошел бесследно. Остался только страх, страх уединения, страх перед появлявшимися чудовищами, предвещавшими очередные физические мучения. Он стал бояться своей комнаты в Ябкеницах и стремился к людям, искал их общества. С ними ему было легче. Когда он сидел в театре или просто бродил по улицам Праги, поглядывая на снующих прохожих, темная пелена, застилавшая порой все предметы, реже спускалась перед его глазами, не так мучительны были шум и головная боль.