Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

На часах Института десять тридцать пять, солнце похоже на расплавленный свинец. Вскоре Лувр скроется в дыму от ружейных выстрелов швейцарцев. Александр стреляет только наверняка, когда появляются просветы, и с точностью клинициста фиксирует многочисленные сцены этой драмы, где персонажи играют собственной жизнью. Одного из восставших, спрятавшегося за парапет, пуля ударила прямо в лоб. «Он вздернулся, как на пружине, сделал несколько шагов назад, уронил ружье, дважды или трижды повернулся вокруг себя, колотя воздух руками, и рухнул лицом вниз». Другой ранен в живот, его мучит жажда, и он ползет к фонтану. Александр протягивает ему руку, чтобы помочь доползти до воды, он пьет, но в это время его настигает еще одна пуля. Внезапно в порыве героического безумия, как это нередко бывает во время восстаний, «армейский корпус» менее, чем из сотни человек, и вооруженный кое-как, решается сразиться с пушкой и тысячами швейцарцев и кирасиров:

«Барабан пробил атаку и устремился к мосту.

За ним все мальчишки с криками «Да здравствует Хартия!»

За ними армейский корпус.

Должен признаться, что меня в этом корпусе не было».

Здесь трудно отказаться от объяснения этого «признания» при помощи фразы из «Трех мушкетеров»: «Д’Артаньян вовсе не принадлежал к числу людей бессмысленной храбрости, которые ищут нелепой смерти только ради того, чтобы о них сказали, что они ни на шаг не отступили».

Пушка сплюнула картечью. «Я увидел дымящийся фитиль, соприкасающийся с огнем, я схоронился за моим львом и в то же самое мгновение услышал шум взрыва и свист картечи, повредившей фасад Института». Люди — кто падает, кто продолжает бежать вперед, а кто останавливается. По команде стреляет взвод, снова палит пушка, повстанцы падают в Сену, уцелевшие обращаются в бегство. «В одно мгновение набережная совершенно опустела. Раздался третий пушечный выстрел, и хоть я и не тщеславен, могу сказать, что этот третий пушечный залп был дан ради меня одного».

Пока пушку перезаряжали, Александр успел добежать до маленькой двери в Институт. Консьерж ему открыл. Александр поднимается к своей приятельнице Эмме Гюйе-Дефонтен, как всегда «очаровательной в своей живости, остроумии, воодушевлении». Он умирает от голода и жажды, опустошает целую бутылку бордо, пожирает целую миску шоколадного крема, прежде чем начать рассказ о «своей илиаде <…>, одной победе и двух поражениях». Рассказ по горячим следам позволяет прочно зафиксировать в памяти все пережитое. И когда двадцать лет спустя он будет писать своих Трех Славных, ему не потребуется прибегать к каким бы то ни было приукрашиваниям памяти, чтобы дать читателям возможность оказаться вместе с ним в первом ряду ложи.

Он возвращается на свою Университетскую улицу, где консьерж принимает его как триумфатора, а Жозеф занят чисткой снаряжения Франциска I. Не успевает Александр сменить рубашку, как на улице слышится страшный шум. «То был Шарра и его группа, они вернулись из казармы на улице Вавилон. Там случилась страшная бойня: после получасовой осады казарма была подожжена, чтобы выкурить оттуда швейцарцев». Во время штурма погиб студент по имени Вано. Александр смотрит в окно, выходящее на улицу Бак, и видит «тысячи писем и бумаг, летающих по саду Тюильри. <…> Это были письма Наполеона, Людовика XVIII, Карла X, пущенные по ветру».

Взятие Тюильри он прозевал. Чертыхаясь на свою нерасторопность, он снова второпях натягивает куртку и, не сменив рубашки, бежит к толпе, заполнившей Тюильри. «Там были сотни женщин: откуда они взялись?» Один студент Политехнической школы ранен, и его с триумфом везут на пушечном лафете. Другого, убитого, положили на королевский трон. В зале Маршалов расстреливают портрет Мармона. В библиотеке герцогини Беррийской Александр возвращает себе экземпляр «Христины», который он ей послал. В спальной короля — разнузданная толпа. «О том, что там происходило, я так никогда и не узнал, но, если судить об этом по количеству зрителей и по взрывам их смеха, там должно было происходить нечто невероятное…» Во дворе четверо мужчин, «в костюмах придворных и в шляпах с перьями» исполняют «под звуки флейты и скрипки один из первых канканов».

«Революция 1830 года свершилась.

Свершилась — говорим мы, и повторяем, и пишем в печати, а если потребуется, вырежем на железе и меди, бронзе и стали, — свершилась, и вовсе не усилиями осторожных актеров-участников пятнадцатилетней комедии, укрывшихся за кулисами, в то время как народ играл трехдневную кровавую драму; не усилиями всяких там Казимиров Перье, Лаффитов, Бенжаменов Констан, Себастьяни, Гизо, Могенов, Шуазёлей, Одилонов Барро и трех Дюпенов. Нет! Все они, как мы сказали, прятались даже и не за кулисами, что было бы слишком близко от спектакля! — они прятались в собственных домах, тщательно охраняемых, герметически закупоренных. Нет! Они никогда не сумели пойти дальше легального сопротивления, и даже когда Дувр и Тюильри были уже взяты, они в своих салонах все еще обсуждали терминологию протеста, которую кое-кто находил слишком уж смелой. <…>

Революцию 1830 года свершила пламенная молодежь героического пролетариата, который, да! раздул пожар, но и погасил его собственной кровью; и их-то, людей из народа, оттесняют в сторону, когда дело закончено, и они, сберегшие государственную казну, снова умирают от голода и, босые, поднимаются на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть с улицы приглашенных к пирогу паразитов от власти, за их счет допущенных к доходам от налогов, к раздаче мест, к дележу почестей.

Революцию 1830 года свершили те же люди, которые двумя годами позже и по тем же причинам дадут себя убить в Сен-Мерри.

Только на этот раз они сменили имя, как видно, потому, что не сменили принципов: не героями уже называют их, а бунтовщиками.

Одни ренегаты вне зависимости от их воззрений никогда ни при какой власти не становятся бунтовщиками».

Это вечно актуальный Александр! А между тем существуют еще безграмотные зануды, утверждающие, что он не владел высоким штилем. Этот кусок из «Моих мемуаров» был написан в 1852 году во время брюссельской ссылки, за год до «Возмездий», которые уже вынашивал Гюго. Не сравнивая, разумеется, прозу и поэзию, невозможно отказать себе все же в сопоставлении двух произведений, дабы констатировать сходство в уровне взглядов и в точности политических суждений, хотя они относятся не к одним и тем же событиям, и, кроме того, мы слышим похожую интонацию — эпическую, карающую.

С окончанием боев начинается дележка добычи. Повстанцы хотят получить Республику, чего, конечно же, не желают для себя депутаты-орлеанисты, в количестве тридцати человек собравшиеся у Лаффита[82]. В это время в Париже собирают мертвых. На улице Роан из окон выбрасывают тела убитых швейцарских гвардейцев, и Александр едва не погребен под трупом. С ружьем под мышкой, грязный, всклокоченный, он все еще не сменил рубашку, пуговицы на его куртке вырваны с мясом, гетры и обувь перепачканы кровью: внештатный революционер с окладом в тысячу двести франков предоставляет своим бывшим коллегам и начальникам в Пале-Рояле возможность собой восхититься и себя приветствовать. Там он встречает Удара, все еще не занявшего никакой определенной позиции и ожидающего ответа своего хозяина на записочку Лаффита: «Вам надо выбрать между короной и паспортом!»