Анатолий Барбакару - Я – шулер

Барышня оказалась вполне искренней. И именно такой, какой, не маскируясь, представила себя с самого начаБарышня оказалась вполне искренней. И именно такой, какой, не маскируясь, представила себя с самого начала. Циничной, а не сентиментальной. Заполучив жертвоприношение Гнома, потерялась.

Позже Гном несколько раз встречал ее в городе, но только однажды в обществе военного. Американского моряка с пришедшего в порт корабля.

После того как еще не ставший Людвигом Гном, посмеиваясь, рассказал мне эту курьезную историю, я его не то чтобы зауважал... Но с тех пор, если случалось на пару обхаживать пляжниц, я невольно косился мыслями на Гнома. Опасался промельтешить в его глазах. Испортить о себе мнение. Мне оно стало важно...

А вот всплыла в памяти еще одна история...

Рассказ поведу от лица барышни-курортницы, которая в это приключение влипла.

«...По узкому проходу между пансионатами выходим к морю. Справа от прохода, у самой воды, наша вчерашняя компания. Эпицентром в ней мой давешний несостоявшийся поклонник. Держит в руках газету. Взгляд вроде только-только оторвал от нее. Нарываюсь на этот до угрюмости серьезный взгляд. Киваю. И он кивает угрюмо-серьезно. Странное лицо у него. Без единой округлости. Все резко, терто. В лице есть все для того, чтобы его боялись. Но почему-то не страшно. Угрюмая, задумчивая усмешливость в нем. Задумчивость и усмешливость не опасны.

Компания у них пестрая. Вчера днем один из них (сказал, что врач, хотя для врача ущербный больно) зацепился с Зойкой. С подругой. Та клюнула на «врача». Потащились вечером на дачу к ним. Сидели у лимана, у костра. Гитара была, вино известковое. Зойка набралась. Врач анекдоты гадливые рассказывал. Девки две еще были, пошлые. Хохотали. И Зойка хохотала, напившись.

Приятно изумляло, что никто не лез, не ухаживал. Только этот, заостренный и угрюмый, насмешливо глядел. Но даже в бликах от костра лицо его не пугало.

Потом отчего-то (оттого, наверное, что трезвая была) потянуло на причал. Погодя немного, он подошел. Закутанный, как в мантию, в одеяло. Благодетель:

– Набрось. Не парит...

Я сразу почувствовала, наслышан он о нас. По побережью-то почти с самого нашего приезда шел слух, что мы шлюхи. Слухами воодушевленный, явился. Все они уже прознали. Хотя и не лезут пока.

Хамить не хотелось. Вода, как зеркало. Звезды в ней. Хохот и костер далеко на берегу.

– Не холодно.

– Набрось. – Он накинул мне на плечи часть мантии.

Надо было бы увернуться. Не увернулась. Освобождая его руку, перехватила угол одеяла. Свою руку он убрал. Роста почти моего. Удобно было стоять. Молчали все время. Хотя и наслышан был о нас. Так и не поняла я: почему не лез. Понравился даже. За то, что не спугнул причал. И звезды в зеркале, и тишину.

Он один и проводил нас. Врач обиделся на Зойку за то, что та не захотела с ним спать. Этот проводил. И так и не сделал ко мне ни шагу. Как к шлюхе. Я подумала было, что это – так, трюк. Что интригует. А тут по взгляду поняла: не трюк. Ему до нас не было дела. И не будет.

Мы пошли влево. Подальше от всех, кто наслышан о нас. Подальше от пансионатных. Проку от этого никакого. Взгляды те же. И мужские, и женские.

Только расстелились, легли – тут же окружил ястребом один юный, бритозатылочный. Незатейливо окружил:

– В карты играете, девчонки?

Я даже голову не подняла. Столько их поперебывало у нашей подстилки, суперменистых, юных, карточных. Покосилась только. И Зойка отмолчалась.

– Хотите фокус? – растерянно, жалковато уже попросил соблазнитель.

– Давай, – смилостивилась Зойка.

Фокусов, слава богу, тоже насмотрелись. Зойка, хоть и вредничает, на контакт идет. Ее не задевает, что клеются чаще ко мне. Надеюсь, не задевает. Тем более что от меня как от стенки горохом и рикошетом к ней.

Как рык, тяжкий мерзкий, раздалось над нами:

– Брысь отсюда!

Я вздрогнула, оторвала голову от подстилки. Села. Что это?!

Если Шварценеггера ненадолго установить под работающий механический молот... Вот такой укороченный, пришибленный, ущербный Шварценеггер висел у нас над душой. Короткие, бугристые кривые ноги. Глыбы мышц с кривыми змейками вен на них. И лицо... Если не считать торчащих сломанных ушей и короткого уголовного ежика, в лице было все для того, чтобы считать его красивым. Но оно было мерзким. Это было лицо питекантропа. Оно могло только рычать. И оно рычало.

Сразу стало жутко. И не только мне. Зойка вся подобралась, съежилась. Почуяла настоящую опасность.

Декоративный фокусник тоже съежился, пошел пятнами. Рык адресовался ему. Уточняя адресата, короткая кривая нога пнула сидящего на подстилке парня в плечо. Сразу стало еще жутче, унизительнее.

– Чтобы я тебя, козла, близко не видал...

Парень, изо всех сил невинно глазея на питекантропа, прыгая на попе, выскочил на песок.

Зойка инстинктивно ухватилась за его руку. Пытаясь сохранить остатки достоинства, парень остался рядом, на песке. Отнявшийся язык его забормотал Зойке:

– Да ничего они не... Они тут вечно... Так, чутьчуть... Люди вокруг...

Лопоухая морда озлобилась:

– Ты меня понял «гребень»? Пшел отсюда!

– Да ладно, Котя... Ниче паренек. Че ты пристал? – раздался сбоку еще один слащавый, и сразу ощутилось: опасный слащавостью голосок.

Мы обернулись.

Метрах в пяти стоял еще один. Если Шварценеггера долго варить и после малость покоптить, а потом (для придачи нужного выражения лица) обработать все же молотом, получился бы этот, второй. Тоже накачанный, но более рослый, с более вытянутыми мышцами. Тоже лопоухий, стриженый и жуткий. В огромных руках его ловко кувыркалась казавшаяся малюсенькой колода. И этот фокусник.

– Ниче парень, – повторил долговязый, подходя. – В карты играет...

И уточнил у парня:

– Играешь?

Парень торопливо кивнул.

– Че ссориться... – сладко заулыбался бугай. – В «сечку» сыграем?

Парень снова кивнул.

– Сядем в сторонке, чтоб не мешали. Пошлепаем картишками. – И он пошел в сторонку. Отойдя метров на десять, сел прямо на песок, по-турецки поджав ноги. Не сомневался, что парень пойдет за ним. Правильно не сомневался. Тот шел. Обрадованный шел.

– На спички? – донеслось уже издали.

И снова кивок.

Я перевела взгляд на Котю. Тот оскалился в улыбке, присел на корточки.

– Что, курочка, затосковала? – Он положил огромную короткопалую лапу мне на колено.

Я дернула ногой. Лапа не соскочила.

– Ну-ну, не брыкайся. – Он нахально, не выпуская моего колена и опираясь на него, переместился, уселся на подстилку рядом.

И тут взорвалась, взвилась от страха Зойка:

– Что за хамство?! Где вы воспитывались?! Молодой человек!