Виталий Чечило - На задворках Cовдепии

Когда употребляют слово риск и рискованно во всеобщем, не уточненном смысле, тогда необходимо установить, что в занятой военными врага и насыщенной партизанами области рискованно живет не только партизан. Опасности подвергается все население такой области. Служащих, которые соответственно Гаагскому уставу сухопутной войны желают корректно продолжать работать, настигает дополнительный риск в смысле действий и бездействий. В особенности служащий полиции оказывается в точке пересечения опасных, друг другу противоречащих требований: вражеские оккупационные власти требуют от него повиновения при поддержании безопасности и порядка, которые нарушаются как раз партизаном; собственное национальное государство требует от него верности и после войны привлечет его к ответственности; население, к коему он принадлежит, ожидает лояльности и солидарности, которая, имея в виду деятельность полицейского служащего, может привести к совершенно противоположным практическим выводам, если полицейский служащий не решится на то, чтобы самому стать партизаном; и, наконец, партизан и оккупант быстро зачислят его в дьявольский круг их репрессий и антирепрессий. Говоря абстрактно, рискованные действия (или бездействие) не является специфическим признаком партизана.

Слово рискованно приобретает уточненный смысл благодаря тому, что рискованно действующий субъект действует на свой страх и риск и осознанно смиряется с последствиями своего действия или бездействия. Размышление над понятием риска необходимо для таких ситуаций, как война и вражда. Партизан имеет врага и «рискует» совсем в ином смысле, чем нарушитель блокады или провозчик контрабанды. Он рискует не только своей жизнью, как любой регулярный участник войны. Он знает, и не останавливается перед тем, что враг ставит его вне права, вне закона и вне понятия чести.

Это, конечно, делает и террорист, который объявляет врага преступником и все понятия врага о праве, законе и чести объявляет идеологическим обманом. Вопреки всем, характерным для Второй Мировой войны и послевоенного времени вплоть до сегодняшнего дня соединениям и смешениям обоих видов партизана – оборонительно-автохтонного защитника родины и агрессивного в мировом масштабе, революционного или религиозного активиста – противоположность сохраняется. Она покоится, как видим, на фундаментально различных понятиях о войне и вражде, которые реализуются в различных видах партизан. Там, где война ведется с обеих сторон как недискриминационная война одного государства с другим, партизан является периферийной фигурой, которая не взрывает границы войны и не изменяет общую структуру политического процесса. Однако если война ведется с криминализацией военного противника в целом, если война ведется, например, как гражданская война классового врага с классовым врагом, если ее главная цель – свержение правительства враждебного государства, тогда партизан становится истинным героем войны. Он приводит в исполнение смертный приговор и со своей стороны рискует тем, что его будут рассматривать как преступника или вредителя.

Различные виды партизанской войны могут так смешиваться и сливаться в практике сегодняшнего ведения войны, они остаются настолько различными в своих фундаментальных предпосылках, что применительно к ним оправдывает себя критерий группирования на друзей и врагов. При обсуждениях Женевских конвенций 1949 года с большим трудом была достигнута компромиссная формула, уравнивающая организованное движение сопротивления и добровольческий корпус. И в этот раз большие военные державы, потенциальные оккупанты, противостояли маленьким, опасающимся оккупации государствам; однако в этот раз со столь же необычной, сколь и симптоматичной модификацией: самая большая сухопутная, континентальная держава мира, самый сильный потенциальный оккупант, Советский Союз, был теперь на стороне маленьких государств. Четыре Женевских конвенции являются плодом гуманного образа мыслей и гуманного развития, которое заслуживает восхищения. Присваивая и врагу не только человечность, но даже законность в смысле признания, они остаются на основе классического международного права и в русле его традиции, причем такое произведение гуманности не является невероятным. Их базисом остается государственное ведение войны с его ясными различениями войны и мира, военных и гражданских лиц, врага и преступника, войны государств и гражданской войны. Однако давая ослабеть этим существенным различениям или даже ставя их под вопрос, Женевские конвенции открывают дверь для такого рода войны, которая осознанно разрушает те ясные отделения одного от другого.

Одним из новообразований нашего времени является понятие «террористической войны». Разрушение Всемирного торгового центра в сентябре 2001 года заставило как политиков, так и общественность подыскивать этому подходящее слово. В этом слове должно было быть выражено то, что многим до сих пор казалось просто невозможным. Считается, что это событие породило новое измерение войны, которое прежде едва ли можно было себе представить. Нечто немыслимое и ужасающее стало реальностью, а следовательно, должно получить свое собственное наименование. Если мы попытаемся отыскать понятие террористической войны у таких теоретиков войны, как Карл фон Клаузевиц, Карл Шмитт, Раймон Арон или Гельмут Кун, то наши поиски не увенчаются успехом.

Имеется большое количество различных классификаций войны; мы можем классифицировать войны согласно способу их организации, согласно их целям, согласно принципам их легитимности, согласно методам и средствам их ведения. Но в любом случае война – это проявление силы и власти. Поскольку сила и власть определяют также и мир, то мы видим в них принцип, который раскрывает не одну только сущность войны. Благодаря силе и власти мы можем сравнивать отдельные типы войн между собой, а также сопоставлять состояния войны и мира.

Трудность, с которой сталкивается теория террористической войны, заключается в необходимости рассматривать эту форму войны как проявление силы и выделить ее как особый тип среди других типов войн. Как нам представляется, для понимания сущности террористической войны весьма важным и плодотворным будет отделить ее от партизанской войны, или герильи.

Традиционная теория войны интерпретирует войну как форму осуществления власти. Это совершенно в духе дефиниции войны у Клаузевица как продолжения политики другими средствами. В основе террористического мира лежит некий баланс устрашения, и такой мир является бессилием и неспособностью вести войну. Террористическая война как парная категория террористического мира в конечном счете была бы тождественна такой форме мира. Невозможно вести войну, которая не является выражением силы и не допускает боевых действий. Возможно, именно это является основанием того, почему Арон, несмотря на то, что он называет такой мир «террористическим», не говорит о террористической войне.