Вячеслав Козляков - Лжедмитрий I

Показательно, как быстро идея самозванства стала повторяться и примеряться к разным именам, проникая в обычно закрытые от непроверенных слухов дипломатические документы. Подьячий Олешка передал, скорее всего, те слухи, которыми обросла внезапная смерть Бориса Годунова. Ему, наверное, даже не было известно о том, что в Москве надругались над телом царя Бориса, извергнув его из Архангельского собора. Но и дипломаты Речи Посполитой не были столь наивны в том, чтобы просто передать слух, распространяемый неким москвичом. Для них важно было на этом примере показать дружеское расположение, подкрепленное королевским указом всем воеводам пограничных городов Речи Посполитой «готовым быти на всякое надобное дело вашей царской милости».

Между тем приготовления на границах Московского государства могли быть истолкованы и иначе. Царя Дмитрия Ивановича не могло удовлетворить и чувствительное указание на то, что король оказывает ему помощь «начаючися того, что не все люди в одной мысли в государствах вашие царские милости». Все это давно уже стало прерогативой самого царя Дмитрия, который вправе был посчитать, что успешно победил всякое разномыслие самим фактом венчания на царство.

Король Сигизмунд III ждал для себя некоторых услуг. Конечно, прежде всего его интересовали шведские дела, так как он не оставлял надежды на возвращение королевского престола в Швеции. Сигизмунд спешил объявить изменником своего племянника «Карлуса Шведцкого», рассказывал о тех войнах, которые вел с ним в Лифляндии. Далее следовало хотя и непрямое, но недвусмысленное предложение взаимного союза в действиях против Швеции: «пригоже то к любви вашей царской милости с королем его милостью, чтоб ту обиду короля его милости, ведал ваша царская милость, как брат любительный и приятель его королевской милости». Короля Сигизмунда продолжала волновать судьба Густава, «который называется сыном короля Шведского Ирика» (Эрика). Он просил, чтобы этому королевичу, зазванному Борисом Годуновым в Московское государство, не оказывали никаких почестей как королевскому сыну и не содержали бы «в такой чести, как он сказываетца, чтоб где он скрыт был и держан». Но что означала бы отсылка шведских послов в Речь Посполитую, если бы они приехали в Москву к царю Дмитрию, как предлагал сделать от имени короля Александр Госевский? Конечно же войну.

Из других важных дел заслуживает упоминания то, что король выступил ходатаем за тех польских и литовских людей, которые помогли Дмитрию Ивановичу взойти на престол. Он просил, чтобы эти люди были достойно награждены и отпущены домой (королю «о том жены их и племя бьют челом»). Другое недоразумение было связано с торговлей, так как, вопреки ожиданиям, граница свободного перемещения купцов и их товаров была установлена царем Дмитрием Ивановичем в Смоленске. 17 июля 1605 года смоленский воевода князь Иван Петрович Ромодановский извещал оршанского старосту Андрея Сапегу о разрешении «литовским торговым купетцким людям» приезжать в Смоленск «со всякими товарами» и торговать там. Смоленский воевода ссылался на государев указ, следовавший «прежнему договору» и «перемирным записем»73. Посланник короля Сигизмунда III Александр Госевский должен был обсудить эту проблему. Торговых людей из «Литвы» не устраивало, что их не пускали «из Смоленска к Москве и до инших городов торговати повольно». Еще король просил за дворян Хрипуновых, которых преследовал Борис Годунов: они вынуждены были бежать в Польшу и теперь намеревались вернуться в Московское государство.

На каждый из этих пунктов были даны краткие ответы. В смерти Бориса Годунова были уверены, и «страху никакова не боимся», благодарили лишь за посылку «для смирости» к «украинным старостам». «О Каролюсе» тоже соглашались послать «лютой ответ и отказ», но обращали внимание короля Сигизмунда III на убавление царского «именованья и титла». «И какова в том любовь с королем его милостью?» — спрашивал царь Дмитрий Иванович. Так же осторожно высказывался царь и о судьбе принца Густава, говоря, что станет держать его «в ыном береженье, не как князя, либо королевича Шведцкого, но как человека в таких делех смышленого». В ответе «о послех Карлусовых» было дано обещание вместе с королем «думати», в случае если они приедут в Москву. Дело «о служилых жолнырех» виделось в Москве совсем по-другому, чем в Польше. Царь Дмитрий Иванович подтверждал, что никого не задерживал, «и ныне на волю всех отпущаем». В этом было лукавство, поскольку позднее секретарь царя Ян Бучинский на приеме у короля Сигизмунда III лично передавал слова Дмитрия, задерживавшего выплаты «того для… что панны не выпустят». Царь Дмитрий Иванович обещал изменить условия торговли, разобраться в спорных делах и начать отпускать «гостей королевства Польского» в иные города. Принимал он во внимание и другие просьбы74.

Посланник короля Александр Госевский дал царю Дмитрию Ивановичу прекрасный повод для начала разговора о том, что его волновало больше всего, — о получении разрешения женитьбы на королевской подданной Марине Мнишек. Король Сигизмунд III извещал Дмитрия Ивановича о своей будущей свадьбе с Констанцией Габсбургской и, «полагая, что он будет сочувствовать всякой его радости», приглашал московского государя на свадьбу в Краков (это относилось к публичной, а не тайной части переговоров Госевского)75. Воепользовавшись этим поводом, в Речь Посполитую отправили опытного дипломата думного дьяка Афанасия Власьева. Он должен был официально известить короля Сигизмунда III о вступлении царя Дмитрия Ивановича на престол и поздравить его с новым браком. Об этом 5 сентября 1605 года один сердечный друг — intimus amicus Demetrius — извещал другого письмом на латыни. В латинском тексте титул Дмитрия Ивановича передавался как «caesar et magnus dux totius Russiae», что было близко к употреблявшемуся в России «царь и великий князь всеа Русии». Однако было бы наивно считать, что польско-литовские дипломаты смогут поставить знак равенства между словами «цесарь» и «царь», как это делали в Москве. В посольском наказе, выданном Афанасию Власьеву, тоже употреблялся титул цесаря. Он подтверждался программной речью, приоткрывавшей грандиозный замысел Дмитрия Ивановича и показывавшей, чего следовало ожидать дальше от столь необыкновенно возникшего союза между Московским государством и Речью Посполитой. Если Борис Годунов мечтал сделать из Москвы второй Иерусалим, то царь Дмитрий вознамерился встать во главе нового крестового похода за освобождение первого, древнего Иерусалима от мусульман. Видимо, все же не случаен был интерес того, кто сначала назывался Григорием Отрепьевым, к Святой земле. Не прошли даром и разговоры с папским нунцием Клавдием Рангони о силе объединенного католического и православного мира. Только, в отличие от самого Дмитрия, никто не видел во главе этой священной войны московского царя.