Анатолий Ведерников - Религиозные судьбы великих людей русской национальной культуры

Литературными кумирами Жуковского и всех воспитанников пансиона были Ломоносов и Державин, влияние которых весьма сильно чувствуется в первых литературных опытах Жуковского. Конечно, не одни литературные приемы привлекали Жуковского к этим родоначальникам русской поэзии, а главным образом религиозно-поэтическая общность, единство идеалов и христианское отношение к жизни. Органически продолжая литературную линию Ломоносов – Державин, Жуковский объединялся с предшественниками в религиозной задаче: напомнить через поэзию русскому обществу о высоте, святости и обязательности религиозных истин.

О пребывании Жуковского в пансионе профессор А. С. Архангельский говорит: «Умственная обстановка пансиона весьма много способствовала поэтическому развитию Жуковского, и пансиону он вообще был обязан многим. В пансионе вполне окрепли и развились литературные вкусы нашего поэта, пользовавшиеся, как мы видели, и перед этим весьма благоприятной семейной обстановкой. Правда, пансион не обогатил поэта большими серьезными знаниями; но духовная атмосфера пансиона как нельзя лучше содействовала общему развитию его умственных способностей и, в частности, его поэтических дарований».

За четыре года пребывания в пансионе Жуковский написал ряд произведений, тогда же напечатанных. Первые его поэтические опыты чрезвычайно ясно определили религиозно-философское направление его творчества, в котором тени тихой печали все время разгоняются светом веры и упования на Бога. В первом печатном произведении – «Мысли при гробнице», написанном под впечатлением смерти своей воспитательницы Варвары Афанасьевны Юшковой (бывшей Буниной), Жуковский описывает задумчивую тишину лунной ночи и полуразвалившуюся гробницу, при виде которой он содрогается и трепет объемлет его сердце. «Но мало-помалу, – говорит он, – бодрость моя возвратилась, страх исчез… и мысль за мыслию теснились в душе моей. Живо почувствовал я тут ничтожность всего подлунного, и вселенная представилась мне гробом. “Смерть, лютая смерть, – сказал я, прислонившись к иссохшему дубу, – когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей и когда, когда престанешь ты посекать все живущее, как злаки дубравные… Там вижу я прекрасного отрока, подобного едва распустившейся розе; здесь лепообразного сановитого юношу, гордящегося превосходными дарованиями своими… Один мах косы твоей – и их нет. Ты спешишь далее, смерть грозная, и все… гибнет под сокрушительными ударами косы твоей. И я, и я буду некогда жертвою ненасытной твоей жадности, и кто знает, как скоро”…» Это мрачное созерцание смерти, однако, не ведет поэта к отчаянию, а находит дверь надежды в вечно блаженную обитель мира: «Но почто смущаться сею мыслию, – сказал я, – потом: разве нет оплота против ужасов смерти. Взгляни на сей лазоревый свод: там обитель мира; там Царство Истины; там Отец любви. Смерть есть путь в сию вечно блаженную страну. Кто не угнетал слабых, кто не притеснял невинных и на кого горькая слеза сироты не вопияла на Небо; кто всех любил, как братий своих, всем по возможности старался делать добро: тем нечего бояться. Смерть для него будет торжество, а гроб – лествица к Небу»… Так в душе четырнадцатилетнего мальчика Жуковского печаль о смертности всего живущего разрешается в светлую радость о торжестве и бессмертии добродетельных душ.

В другом стихотворении – «Человек», написанном при окончании пансиона, то есть в 17 лет, Жуковский еще ярче выражает ясную веру в вечное Царство Истины, возникающую из преодоления невеселых мыслей о непрочности и быстротечности земной жизни человека. В первой половине стихотворения он изображает безумную оценку жизни, оценку, не знающую небесной надежды:

Ничтожный человек! что жизнь твоя? – Мгновенье.Взглянул на дневный луч – и нет тебя – пропал.Из тьмы небытия злой рок тебя призвалНа то лишь, чтоб предать в добычу разрушенья;

Как быстра тень, мелькаешь ты!Игралище судьбы, волнуемый страстями,Как ярым вихрем лист, – ужасный жребий твойБороться с горестью, болезньми и собой.Несчастный, поглощен могучими волнами,Ты страшну смерть находишь в них.

В бессилии своем, пристанища лишенный,Гоним со всех сторон, ты странник на земли!Что твой парящий ум? что замыслы твои?Дыханье ветерка, – и где ты, прах надменный?Где жизни твоея следы?

Ты дерзкой мыслию за небеса стремишься! —Сей низложенный кедр соперник был громам;Но он разбит, в пыли, добыча он червям.Где мощь корней его? Престань, безумец, льститься;Тебе ли гордым, сильным быть?

Ты ныне обольщен надеждой, зиждешь стены, —Заутра же они, рассыпавшись, падут,И персти твоея под ними не найдут…Сын разрушенья! мечта протекшей тени!И настоящий миг не твой.

Ты веселишь себя надеждой наслаждений:Их нет! Сей мир вертеп страданий, слез;Ты с жизнию в него блаженства не принес;Терзайся, рвись и будь игрою заблуждений,Влачи до гроба цепи зол!

Так – в гробе лишь твое спокойство и отрада;Могила – тихий сон, а жизнь – с бедами брань;Судьба – невидимый, бесчувственный тиран,Необоримая ко счастию преграда.Ничтожность страшный твой удел.

Такая безотрадная, мрачная оценка жизни, не знающая ее высшего смысла и безумно восставшая на Благого Промыслителя Бога, ведет к одному только выводу:

Чего ж искать тебе в сей пропасти мучений?Скорей, скорей в ничто! Ты Небом позабыт,Один перун его лишь над тобой гремит;Его проклятием навеки отягченный,Твое убежище лишь смерть!

Но такое отчаяние возможно только в ослеплении гордости, не желающей признать над собой воли Создателя и не понимающей в своей слепоте, что все причины человеческих страданий скрываются в самом человеке:

Так в гордости своей, слепой, неправосудной,Безумец восстает на Небо и на рок.Всемощный! Гнев Твой спит!.. Сотри кичливый рог,Воздвигнись, облечен во славе неприступной,Грянь, грянь! – и дерзкий станет пыль.

Или не знаешь ты, мечтатель напыщенный!Что неприметный червь, сокрывшийся во прах,И дерзостный орел, парящий в небесах,Превыше черных туч и молний вознесенный,Пред взором Вечного ничто?..

Тебе ли обвинять премудрость Провиденья?Иль таинства Его открыты пред тобой?Или в делах Его ты избран судией?Иль знаешь ты вещей конец, определенье,И взором будущность проник?

Уличив гордого в неправомощности и несостоятельности его вмешательства в планы и дела Божественной Премудрости, автор открывает ему причины человеческих страданий и их смысл: