Владислав Бахревский - Аввакум

– На ночь али с пожитками?

– С пожитками.

– Мои пожитки – сын мой.

Взяла из люльки Иову, пошла со своею стражей.

– Счастливица! – задохнулась от зависти Настена.

– Бога не гневи, – только и сказала Енафа.

Втор принял новую работницу с почтением.

– Не отужинаешь ли со мной?

– Дозволь сына спать положить. – Прикидывалась спокойной, а осталась наедине с Иовой – дрожь так заколотила. Однако дрожь была иная, не та, что в лесу за лодыжки хватала.

Малах на новой кобыле, названной Лаской, привез на поле конского навозу и разбрасывал его. Погуще на левый угол, где песок. Малах в былые времена возов двадцать вбухал сюда земли, а все равно – желтело.

Разбросав навоз, сел на межевой камень, поразмыслить в тишине осеннего поля о житье-бытье. Енафу было жалко. Дал ей Бог красоты, ума, кротости, терпения, но волочит ее судьба из края в край. Перекати-поле, да и только. А кого винить, как не свою дурь. Барыней быть не пожелала, теперь в наложницах. Молчуны по-волчьи воют. И впрямь ведь воют! Работу от себя отринули, в глазах тоска.

– Привезу-ка я завтра еще воза три-четыре, – решил Малах.

Северную сторону хлева он завалил кучей, но теперь вместо лошади – две, корова, бычок. Надышат себе тепла.

Малах любил крестьянскую работу. Любил ее степенность. Радовался, видя наяву, как всякое его усилие земля запоминает и возвращает прибавлением.

– Ну что, Ласка?! – сказал Малах лошади. – Земля родит нам на житье. Будем жить, коли Бог дает жизни.

Емеля с Настеной на гумне цепами молотили рожь.

– Пшеницу под озимые посею, – сказал себе Малах и не удержался, черпнул из ларя тяжелые, как золото, зерна. Опять-таки Енафа, на ее деньги куплено.

Малах подошел к двери, послушал, как молчуны живут.

Тихо. Толкнул дверь – пусто.

– Карасей пошли ловить, – объявила, появляясь, Настена. – Все хоть какой-то прок будет.

– Дура! – сказал в сердцах Малах. – Ей хоромы отгрохали, ей быка за рога – и все мало. Вот уж, право слово, – дура!

Братья-молчуны, сняв порты, тянули бредень по заросшему травой, совсем неглубокому озерку. Десяти шагов не прошли, а сеть так и сверкала тяжелым живым золотом.

Вытянули бредень – карасей чуть не в каждой ячее. Жирные, крупные.

Братья облачились, сложили улов в мешок и пошли на гору в Рыженькую, чуя друг друга как половину себя. На горе сели на широкий пень – поглядеть сверху на золотые осенние дали.

Пырхнув, прошло над ними тугое облачко малых птах. Летели напористо, густо, как пчелиный рой.

Братья согласно покачали головами, раскрывая руки и указывая друг другу на просторы.

Птицы летят…

Птиц отлетало великое множество. Сетью мелькали, шли косяками, парами, стаями, высоко, низко, беззвучно, с кликами, всполошно и размеренно, будто во сне.

Послушав Настенины громыханья чугунами, ее шептанья и чертыханья, Малах сам сел чистить карасей.

– Только плеваться! – кипела Настена.

– Не ври! Карась рыба сладкая! Только ты разжарь сковороду, чтоб хвостиками похрустеть.

Братья, вывалив в корыто улов, отправились топить баню. Вроде бы не ко времени – посреди недели.

– Только дрова переводят! – чуть не взвизгнула Настена.

– Емеля небось весь пропылился на гумне, – сказал примиряюще Малах, но противная баба кинула горсть зерен в ступу и принялась грохать пестом, готовая раздолбить весь белый свет.

В плохом настроении Настены повинна была одна Енафа.

Прислала из барского дома с поваренком холодцу и здоровенный кусок окорока. От стола своего жирного отвалила! И чем лучше-то? Задница круглее? Реснички на глаза умеючи припускает? Ходит, титьки бесстыдные выпятив?! Старуха!

Грешила, грешила Настена! Но как смириться, когда сестра в барынях, а твой белый свет на дураке Емеле клином сошелся.

Со зла тряхнула из кринки на сковороду сметаны, силы не умерив, всю и вывалила.

Зато получились караси – объеденье.

Хорошо повечеряли. Квасок в нос шибал. Карасики мягки, сладки, а хвостики хрустят.

Малах разговорился за столом:

– Я ночью Николе молился. Вот и послал он нам скусный день. Нет среди святых сильнее Николы, нет и добрее его! Недаром сказывают, как он, милый, от медведя корову крестьянину уберег.

– Как же? – спросила Настена. Обида у нее наконец улеглась и настроения прибыло: Енафин холодец не пошел, а карасиков, наоборот, все нахваливали.

– Медведь у Бога корову просил, – рассказывал Малах, облизывая кончики пальцев. – Бог услышал его и указал: «Съешь ту, с белой лысиной». Никола услышал такое и замазал у коровы лысинку сажей. Медведь пришел к крестьянину, а у коровы лоб черен. Опять спрашивает Бога: «Какую можно корову съесть?» Бог отвечает: «Съешь без лысины». А Никола побежал в катух и смыл поскорее сажу с коровьего лба. Так-то вот! – Покрестился на икону, позевал. – Поели, вот уж и спать охота. Журавлей нынче видел, низко летели – осень будет долгая.

Все наработались, легли рано, ни единой лучины не спалив.

Втор Каверза попал в управляющие к Глебу Ивановичу Морозову не потому, что лишился прежней должности. На службу его определил царев дьяк Дементий Башмаков. Царю так нужны были деньги, что в богатейшие имения его тайные дьяки подсылали своих людей, чтоб сыскивать утаенные от казны доходы. Дело было нешумное, и Дементий Башмаков брал на службу людей умных.

Рыженькая обезлюдела после мора, обеднела от военных и патриарших поборов. Втору Каверзе боярин Глеб Иванович дал строгий наказ: не утеснять, пусть обживутся. Пришлых принимать, быть всем за отца родного.

В Рыженькую пожаловала большая хозяйка Федосья Прокопьевна. Управляющий Втор Каверза встрепенулся, как застоявшийся конь. Дворня была одета в нарядное, крестьяне – в новое, чистое. Все дворы подметены, печки выбелены, наличники на окнах покрашены.

Федосья Прокопьевна показное словно и не заметила, но ей очень понравилось, что недоимок нет, что вместо одной лавки – дюжина, вместо двух кузен – четыре, найдена болотная руда, рудня для плавки железа достраивается. Прикащик был не только деловит, но важен. Не встравляя в тяжбу хозяев, отстоял у монастыря пойменные луга, на два рыбных озера выменял великолепный сосновый бор.

Для священства приезд боярыни тоже был событием. Со всей округи съехались игумены, протопопы. Соборный хор, составленный из самых голосистых певцов, звучал как громогласное эхо. Федосью Прокопьевну поразила мощь гармонии простых крестьянских голосов. Стены храма, наполненные дивной молитвой, раздвигались беспредельно, а может, и наоборот, весь Божий мир, вся Вселенная вмещалась под сводами церковки. Боярыне показали святой ключ и Енафу, чей муж отворил водную жилу.