Загадочный Петербург. Призраки великого города - Александр Александрович Бушков
Сходство Петропавловки с Бастилией? Извольте.
Среди множества мемуаров, оставленных людьми прошлых столетий, есть и воспоминания попавшего в русский плен во время Семилетней войны прусского офицера Гердта, жившего (у меня рука не поднялась написать «сидевшего») как раз в Петропавловской крепости. Куда его попросту определили именно что на жительство. В день ему на содержание полагался рубль, который каждое утро и выкладывал на стол караульный офицер (на серебряный рубль в те времена можно было купить пожалуй что корову). Гердт: «Мне из этих денег потом носили еду из трактира… я не мог долго употреблять дурную (казенную. – А. Б.) пищу. Я запасся чаем, кофеем, сахаром, а по вечерам мне приносили на ужин рябчиков и икры. Так как я не мог выносить запах сальных свеч, то мне позволено было покупать восковые (гораздо более дорогие. – А. Б.)».
Как вам унылые тюремные будни? С кофеем, рябчиками и икрой каждый вечер? И не надо, я вас умоляю, поминать сказочную дешевизну продуктов, в том числе и деликатесов, в то время. Таковая безусловно имела место быть, но все равно простой народ (т. е. большинство населения империи) рябчиков с икрой в глаза не видел, как и кофея, а сахар потреблял сплошь и рядом исключительно вприглядку (т. е. посреди стола клали кусочек сахара, и пившие жиденький чаек на него лишь поглядывали).
И никаких подземных казематов: «Я поглядывал в окно, но только в праздничные дни толпы народа проходили в церковь, которая находилась против моих окон (обратите внимание на множественное число. – А. Б.)».
Как-то в праздничный день к немцу пришел караульный солдат и предложил прогуляться, Гердт полюбовался «восхитительной картиной» – видом города, потом и фейерверком. Конвоир (скорее уж гид и телохранитель) водил его и в Петропавловский собор, где Гердту более всего запомнились гробницы Петра I и Анны Иоанновны. Там произошел комический эпизод: экскурсанты, входя, так крепко захлопнули за собой дверь, что не смогли ее открыть. Побродив по обширному собору, обнаружили дверь черного хода, при которой стоял часовой, выпустивший обоих на улицу. В благодарность Гердт дал ему не пятак, а русский золотой червонец – надо полагать, не последний (скорее всего, и гид не остался внакладе).
«Мы весело возвратились в наше печальное жилище», – заключает Гердт. Что там было такого уж печального, непонятно. Единственное, на что Гердт всерьез жалуется, – звучавший днем и ночью колокольный звон Петропавловского собора, непривычный для немца-лютеранина шум.
Вообще-то Гердт, обычный офицер, носил еще и графский титул. Но это ни о чем еще не говорит. С пышными титулами и реальными материальными благами обстояло примерно так, как в питерском анекдоте о старушке, которая, еле втиснувшись в переполненный автобус и не обнаружив свободных мест, горестно вопросила:
– Боже, неужели не осталось интеллигентов?
Один из сидящих жизнерадостно отозвался:
– Интеллигентов, бабуля, до хрена, местов мало…
Примерно так обстояло и в бесчисленных германских государствах: благородных титулованных господ имелось немало, а пряников сладких всегда не хватало на всех. Что там графья… Когда императрица Елизавета решила женить наследника-цесаревича на германской принцессе (из бедненьких, чтобы в рот смотрела и с ладони ела), ее дипломаты остановили пытливый взор на принцессе Ангальт-Цербстского герцогства (можно именовать его и княжеством, будет примерно то же самое) Софии-Фредерике-Августе. Будущая Екатерина Великая появилась на свет не на родине, а в прусском Штетине – именно там, в глухомани, служил полковником в прусской армии ее батюшка, младший брат и наследник правящего герцога. Означенная де-факто суверенная держава была длиной километров в пятнадцать, а шириной в десять (а то и меньше). Да уж, хоромы не царские. Даже герцогскому брату и наследнику там было не прокормиться. У множества захудалых русских помещиков именьица были и поболее…
Так что вряд ли у Гердта, кроме этих мемуаров, ничем себя в истории не проявившего, дома остались земли и дворцы. К тому же другой прусский пленный, пастор Теге, живший в Петропавловке в одно время с графом, воспоминания оставил схожие – ни кандалов, ни сухой корочки…
Схожие бастильские традиции сохранялись и позже. При Екатерине Великой в Петропавловскую крепость угодил издатель и графоманствовавший литератор Новиков. Либеральные интеллигенты еще в XIX веке объявили его вольнодумцем и диссидентом своего времени, страдавшим за решеткой исключительно за убеждения. На деле Новиков на нары угодил за вполне конкретные грехи, в том числе и за чистой воды уголовщину.
Неизвестно, как там обстояло с рябчиками и икрой, но когда в крепость заявился крепостной слуга Новикова и попросил запереть его вместе с барином, чтобы он мог тому и за решеткой служить верой и правдой, просьбу тут же удовлетворили – как в Бастилии. Все время заключения барину старательно прислуживал слуга – а потому содержание и в данном случае вряд ли состояло из хлеба и воды (правда, выйдя из крепости и нуждаясь в деньгах, Новиков эту верную душу преспокойно продал, но это уже другая история).
Еще позже один из попавших в Петропавловскую крепость декабристов учинил страшный скандал по поводу скудного тюремного пайка – ему подали на ужин тушеную телятину, а к столь простой пище народный печальник был не приучен. К слову, один из его подельников, просидевший под арестом, правда, не в Петропавловке, с полудня до вечера, жаловался потом, что во рту у него крошки не было. Злобные николаевские «мундиры голубые» за все время дали ему только ломоть хлеба с икрой – ну что нашлось. Причем хлеб наверняка был не черный мужицкий, а белый, учитывая размеры тогдашних хлебных ковриг, ломоть наверняка оказался большой, а икру на бутерброд намазывали отнюдь не поштучно…
Ну что же… Пора прощаться, книга не безразмерна, в одну просто нереально уместить все интересное, что можно рассказать о Петербурге, – грустное и веселое, таинственное и будничное, славное и неприглядное. Однако я не теряю надежды когда-нибудь написать и вторую.
Самое главное – эту книгу вызвало к жизни чуточку холодное очарование Петербурга. Как говорили то ли древние римляне, то ли средневековые книжники – я сделал что мог. Кто может, пусть сделает лучше.
