Загадочный Петербург. Призраки великого города - Александр Александрович Бушков
То, что он писал и гордо именовал стихами… Автор этих строк имеет некоторое отношение к литературе, одно время был главным редактором литературного журнала – так что графоманов повидал несметное количество и прочитал пару кубометров их творений. Но такого…
Временами я откровенно не понимаю, как такое можно было писать в трезвом уме и при ясном рассудке.
Хвалебная ода в честь М. В. Ломоносова начинается так: «В болоте Ломоносов родился…» А вот вам басня (хотя лично я не могу понять, почему это называется басней и где тут непременная для басен мораль) о том, как осел неведомо зачем полез на рябиновый куст:
Ослиной головой мотает
И крепко лапами за дерево хватает;
Ползет –
И дерево грызет.
Цепляется ногами,
Но длинными ушами
За ветку зацепил, осёл
Мой сел,
И на рябине он висел.
Честное слово, я не собираюсь мистифицировать читателя – сегодня не первое апреля. Я цитирую подлинные опусы графа Хвостова. Напечатать их человек посторонний, редактор журнала или газеты мог разве что в приступе острого умопомешательства или белой горячки. Однако граф был богат, а потому за свой счет с пулеметной скоростью издавал новые и новые тома в самом роскошном оформлении. Раздавал книги знакомым, а то и незнакомым – бесплатно рассылал в библиотеки, сдавал в книжные лавки. Правда, время от времени очередной тираж ему приходилось скупать самому – чтобы не заметили, что книги нераспроданными пылятся на полках (история не сохранила сведений, чтобы кто-то когда-то купил творения графа за собственные деньги).
Гулявшие в Летнем саду то и дело бдительно озирали окрестности – в любой момент мог появиться Хвостов в сопровождении двух гайдуков. Карманы всех трех были набиты новыми печатными, а то и совсем свеженькими, рукописными творениями графа. Тому из знакомых, кто потерял бдительность и не успел вовремя скрыться, приходилось туго: Хвостов брал его в плен, сажал на лавочку и принимался декламировать свои вирши – благо светские приличия не позволяли жертве припустить со всех ног без объяснения причин.
Хвостов стал таким же популярным героем городского фольклора, как ныне Василий Иванович, поручик Ржевский и Блондинка. Не всегда можно определить, с реальным случаем мы имеем дело или с очередным анекдотом, но, как говаривали древние римляне (вроде бы они), – если это и неправда, то хорошо придумано.
Рассказывали, что однажды Хвостов долго мучил у себя дома чтением вслух бесчисленного множества стихов своего племянника, довольно известного в то время писателя Ф. Ф. Кокошкина. В конце концов бедняга отыскал подходящий предлог. Встал:
– Извините, дядюшка, я дал слово отобедать у знакомого. Боюсь, что опоздаю, а я пешком…
Рано радовался. Хвостов воскликнул:
– Что же ты сразу не сказал? У меня карета всегда готова, я тебя подвезу!
Когда они сели в карету. Хвостов крикнул кучеру ехать шагом, поднял стекла, извлек из кармана толстую рукопись, и пытка еще долго продолжалась…
Молва гласила, что однажды Хвостов пришел к умирающему Суворову (он был женат на племяннице генералиссимуса). Суворов ему сказал:
– Митя, ты доброй души человек, но не пиши, братец, стихов, не смеши людей…
Хвостов, заливаясь слезами, вышел в соседнюю комнату и горестно сообщил собравшимся там родным и близким Суворова:
– Увы… Хотя еще и говорит, но без сознания, бредит…
Были это или анекдоты, в точности неизвестно. Однако известно достоверно, что Хвостов частенько нанимал к себе секретаря – главным образом отставного или изгнанного со службы чиновника. Все обязанности «секретаря» заключались в том, чтобы часами слушать стихи графа, а иногда самому декламировать их вслух.
Жалованье было солидное, «секретарь» жил в особняке графа на полном иждивении, но все равно больше года не выдерживал никто, и от щедрого нанимателя форменным образом бежали. В конце концов отыскался ветеринар в отставке, бывший семинарист (вообще интересное сочетание), некто Иван Иванович Георгиевский. Вот он продержался долго, лет несколько – видимо, был по характеру спокоен, как удав, и никакие жуткие вирши его душевное спокойствие поколебать не могли. Современники отзывались о нем так: «Человек необыкновенно сильной, топорной комплекции». Другой столько у Хвостова ни за что не продержался бы.
За многолетнюю чиновничью службу Хвостов себя совершенно ничем не проявил, ни хорошим, ни дурным. Однако при Александре I стал сенатором и членом Государственного совета (и кавалером ордена Святой Анны первой степени), при Николае – действительным тайным советником (штатский генерал армии на наши деньги), из камер-юнкеров – камергером. Причем нужно отметить, сам он вовсе не хлопотал активно, как делали иные, о чинах и орденах: все получалось как бы само собой: когда приходило время наказывать невиновных и награждать непричастных, как-то так получалось, что в списке к повышениям и наградам оказывался и Хвостов. Бывает такое с людьми – и патологическое везение, и патологическое невезение.
Графский титул родственнику во время своих Итальянских походов через сардинского короля пробил Суворов – но со стороны Хвостова таких уж особенных настояний не было. Возможно, некую роль сыграл Суворов и в том, что Хвостов стал почетным членом ни много ни мало – итальянской Падуанской академии. Однако вышепомянутые блага посыпались, когда Суворова уже давно не было в живых.
Неведомо какими путями Хвостов стал еще почетным членом Вольного экономического и (почему-то) минералогического обществ, а также Московского, Виленского и Харьковского университетов. Про членство в российском обществе любителей словесности, наук и художеств, быть может, и упоминать бы не стоило – что это на фоне других почетных званий Хвостова?
Стихотворные эпиграммы и пародии на Хвостова исчислению не поддаются. В те времена считалось прямо-таки хорошим тоном для образованного человека из общества уметь сочинить при случае (например, в альбом барышне) более-менее приличное стихотворение, стихотворную импровизацию или эпиграмму. При этом подавляющему большинству таких людей и в голову не приходило гордо именовать себя поэтами – никто не назвал бы звездой балета человека, умеющего хорошо танцевать мазурку…
(Век был такой, что порой тем же занимались и люди необразованные – ставший известным поэтом Алексей Кольцов не обучался даже в гимназии, был сыном прасола, то есть мелкого посредника, поштучно скупавшего скот у крестьян по деревням и перепродававшего его крупным городским скототорговцам. А слова одного из самых известных русских романсов «Однозвучно гремит колокольчик», лет сто пятьдесят остававшегося, говоря современным языком, шлягером, написал простой ямщик Иван
