Мохандас Ганди - Моя жизнь
Я решил, что не могу принять подарки, и составил письмо, в котором писал, что все подарки передаю в распоряжение общины и назначаю парса Рустомджи и других доверенными лицами. Утром, посоветовавшись с женой и детьми, я окончательно избавился от этого кошмара.
Я знал, что убедить жену будет довольно трудно, а с детьми получится иначе, поэтому я и решил заручиться их поддержкой в качестве своих адвокатов.
Дети сразу же согласились на мое предложение.
— Нам не нужны эти дорогие подарки, мы вернем их общине, а если когданибудь нам понадобятся такие вещи, мы сможем купить их, — сказали они.
Я был в восторге.
— Так вы поговорите с мамой? — спросил я детей.
— Конечно, — ответили они. — Это наше дело. Ведь ей не нужны украшения. Она, вероятно, захочет оставить их для нас, но, если мы скажем, что они не нужны нам, почему бы ей не расстаться с ними?
На словах все было гораздо проще, чем на деле.
— Тебе они, вероятно, не нужны, — сказала жена. — Возможно, что детям они тоже не нужны. Ведь детей ты уговорил и они теперь пляшут под твою дудку. Я могу понять, ты не разрешаешь носить украшения мне. Ну, а невестки? Имто обязательно понадобятся драгоценности. И потом, кто знает, что случится завтра? Я ни за что не расстанусь с подарками, преподнесенными с такой любовью.
Аргументы следовали один за другим, подкрепленные в конце слезами. Но дети были непоколебимы. На меня же это вообще не произвело никакого впечатления.
Я сказал спокойно:
— Детям еще надо жениться. Мы ведь не хотим, чтобы они женились рано. А когда вырастут, они сами смогут позаботиться о себе. И мы, разумеется, не пожелаем нашим сыновьям невест, которые обожают драгоценности. Но все же, если понадобится, мы достанем украшения, я готов к этому.
Ты тогда попросишь меня.
— Попросить тебя? Теперь-то я узнала тебя. Ты отнял у меня мои собственные украшения, ты не успокоился бы до сих пор, если бы не сделал этого. Могу себе представить, как ты будешь дарить украшения невесткам! Ты, который уже теперь пытаешься превратить моих сыновей в садху! Нет, украшения не будут возвращены. И какое право ты имеешь на мое ожерелье?
— Но, — возразил я, — ожерелье подарено тебе за твое или за мое служение?
— Верно. Но твое служение в равной степени и мое. Я работаю на тебя день и ночь. Разве это не служение? Ты взвалил на меня все, ты заставил меня плакать горькими слезами, превратил в рабыню!
Удары были хорошо рассчитаны, и некоторые попали в цель. Но я был непреклонен. Коекак мне удалось вырвать у нее согласие. Все подарки, поднесенные мне в 1896 и 1901 годах, были возвращены. Была составлена доверенность, и драгоценности положены в банк для использования их в интересах общины в соответствии с моими пожеланиями или пожеланиями доверенных лиц.
Когда мне бывали нужны средства на общественные дела, я считал, что могу взять требуемую сумму из этого фонда, оставив нетронутым основной капитал. Деньги до сих пор находятся в банке, и сумма их постоянно растет за счет процентов. Мы пользовались ими по мере необходимости.
Впоследствии я никогда не жалел о том, что передал драгоценности общине, и по прошествии ряда лет жена тоже осознала мудрость моего поступка. Он спас нас от многих искушений.
Я твердо придерживаюсь мнения, что человек, посвятивший себя служению обществу, не должен принимать дорогих подарков.
XIII
Снова в Индии
Итак, я отплыл на родину. Корабль зашел по пути в портострова св. Маврикия. Стоянка была длительной, и я сошел на берег, чтобы ознакомиться получше с местными условиями. В один из вечеров я побывал в гостях у сэра Чарльза Бруса, губернатора колонии.
По прибытии в Индию я некоторое время разъезжал по стране. В 1901 году в Калькутте собралось заседание Конгресса под председательством ныне покойного мистера (впоследствии сэра) Диншоу Вача. Разумеется, я отправился на заседание Конгресса и там впервые ознакомился с его работой.
Из Бомбея я выехал одним поездом с сэром Фирузшахом Мехтой, так как должен был поговорить с ним о делах в Южной Африке. Я знал, что живет он покоролевски. Ехал он в специальном, заказанном им салонвагоне, и, чтобы побеседовать, мне было предложено проехать вместе с ним один перегон. На заранее условленной станции я подошел к салонвагону и попросил доложить о себе. С Мехтой ехали м-р Вача и м-р (теперь сэр) Чиманлал Сеталвад. Они говорили о политике. Увидев меня, сэр Фирузшах Мехта сказал:
— Ганди, кажется, ничего нельзя сделать для вас. Конечно, мы примем резолюцию, которую вы предложите. Но какими правами мы располагаем в своей стране? Я думаю, что пока мы не обладаем властью в собственной стране, вы не сможете добиться улучшения положения в колониях.
Я был поражен. М-р Сеталвад, казалось, был согласен с ним. Мр Вача бросил на меня сочувственный взгляд.
Я пытался возражать сэру Фирузшаху, но такому человеку, как я, было совершенно немыслимо переубедить некоронованного короля Бомбея. Я удовлетворился тем, что мне разрешили внести на обсуждение свою резолюцию.
— Вы, конечно, покажете мне резолюцию, — сказал р Вача, чтобы приободрить меня.
Я поблагодарил его и на следующей остановке вышел из вагона.
Мы прибыли в Калькутту. Организационный комитет устроил пышную встречу президенту. Я спросил добровольца, куда мне идти. Он довел меня до Рипонколледжа, где разместилась часть делегатов. Судьба ко мне благоволила. Вместе со мной в одном здании поселился Локаманья. Насколько помню, он прибыл днем позже.
Локаманью, разумеется, нельзя представить себе без его дарбара. Будь я художником, я нарисовал бы его сидящим на кровати. Таким он запечатлелся в моей памяти. Из бесчисленного множества людей, заходивших к нему, припоминаю лишь одного — ныне покойного бабу Мотилала Гхозе, редактора «Амрита базар патрика». Громкий смех присутствовавших и разговоры о преступных делах правящих кругов забыть невозможно.
Расскажу подробнее об обстановке, в которой работал Конгресс. Добровольцы ругались друг с другом. Если вы просили одного из них сделать чтолибо, он перепоручал это другому, а тот в свою очередь — третьему и т. д. Что касается делегатов, то они вообще были не у дел.
Я подружился с несколькими добровольцами и рассказал им коечто о Южной Африке; они немного устыдились своей бездеятельности. Я попытался разъяснить им скрытый смысл служения обществу. Казалось, они поняли меня. Но дух служения быстро не вырабатывается. Он предполагает в первую очередь наличие желания, а потом уже опыта. У этих простодушных хороших юношей не было недостатка в желании, но опыт совершенно отсутствовал. Конгресс собирался раз в год на три дня, а остальное время бездействовал. Какой опыт можно было приобрести, лишь участвуя в его трехдневных заседаниях? Делегаты ничем не отличались от добровольцев. У них было не больше опыта. Они ничего не делали сами. «Доброволец, сделай это. Доброволец, сделай то», — постоянно приказывали они. Даже здесь я столкнулся с проблемой неприкасаемости. Кухня тамилов была расположена далеко от всех остальных. Делегаты тамилы чувствовали себя оскверненными лишь при одном взгляде постороннего на их обед. Поэтому для них и была построена специальная кухня в компаунде колледжа, отгороженная от всех остальных стенами. Там всегда было дымно и душно. Это была одновременно кухня, столовая и умывальная — тесная коробка без окон. Мне она казалась пародией на варнадхарма. «Если существует нетерпимость между делегатами Конгресса, — думал я, вздыхая, — можно себе представить степень ее распространенности среди их избирателей».
