Анна Ларина-Бухарина - Незабываемое
Война застает Ларина в Германии, и там он снова подвергается аресту, но, как не подлежащего мобилизации в России, его освобождают и высылают в Швецию. К 1912 году усиливаются расхождения Ларина с меньшевистско-ликвидаторской группой, приведшие к открытому разрыву в начале мировой войны. Он занимает интернационалистскую позицию, использует все возможности легальной печати для агитации против войны и за социалистическую революцию.
Возвратясь из эмиграции сразу же после Февральской революции, он издает журнал «Интернационал», а на VI съезде РСДРП(б) в августе 1917 года оформляет свою принадлежность к большевистской партии. Вместе с ним около тысячи рабочих крупнейшего района Петрограда — Василеостровского, где он вел партийную работу, объявили себя солидарными с Лариным и вступили в РСДРП(б). На VI съезде Ларин произнес речь, прерывавшуюся бурными аплодисментами. Он, в частности, сказал: «Я пришел сюда по двум мотивам: во-первых, в то время, когда вы подвергаетесь травле, долг каждого честного интернационалиста быть с вами; во-вторых, нас отделяет от оборонцев и объединяет с вами не только взгляд на войну, но и то, что оборонцы стоят на почве приспособления к капиталистическому строю, тогда как мы стоим на почве социальной революции (бурные аплодисменты), день и час полного осуществления которой неизвестен»[62].
Он призывает к созданию III Интернационала и заканчивает свою речь под возгласы «Да здравствует III Интернационал!»
Как член Исполкома Петроградского Совета, он принимал деятельное участие в Октябрьской революции. Его статьи об экономике Германии, изданные позже книгой «Государственный капитализм в Германии военного времени», дали повод Ленину поручить ему заняться организацией хозяйства в разрушенной послереволюционной России. «Судьба послала мне счастье, — вспоминал Ларин, — стоять у колыбели советской экономики и политики вообще и ВСНХ в частности… 25 октября 1917 г. товарищ Ленин сказал мне: «Вы занимались вопросами организации германского хозяйства, синдикатами, трестами, банками — займитесь этим у нас». И я занялся»[63].
Трудно вообразить себе, как мог человек, физически неполноценный с рождения, столь деятельно, мужественно пройти свой жизненный путь. Легко опознаваемый охранкой из-за болезни, как смог он вынести бесконечные преследования? И даже бежать из тюрем — как бежать, если он с большим трудом передвигался. Конечно, помогали товарищи. Отец рассказывал мне, как из якутской ссылки его унесли в большой плетеной корзине, затем спрятали; как мальчишки-подростки в Сквире на Украине за гроши помогли перебраться через забор тюрьмы, а по другую сторону его подхватили друзья и некоторое время по очереди несли на руках. Он вспоминал, что во время поездки на Стокгольмский съезд пароход сел на мель и товарищ, спускаясь по веревочной лестнице в шлюпку, нес его на спине.
Наконец, приходилось удивляться, что Ларин столь плодотворно выступал как литератор (диктовать машинистке или же стенографистке он не любил, писал сам), если руки его были настолько слабы, что поднять телефонную трубку одной правой рукой, не помогая ей левой, он был не в состоянии. Писал, положив всю кисть правой руки на лист бумаги, и своеобразным, дрожащим движением выводил буквы. А ведь написанные Лариным книги, брошюры, газетные и журнальные статьи могли бы составить солидное собрание сочинений. Все было непросто для Ларина и достигалось упорной тренировкой. Возможно, мои слова покажутся некоторым преувеличением, поэтому я хочу воспользоваться свидетельством известного большевика Осинского, который так написал в статье, посвященной памяти Ю. Ларина:
«Это — один из крупнейших, выдающихся и своеобразных наших работников, один из видных деятелей Октябрьского и послеоктябрьского периодов, человек редкой преданности рабочему классу и социалистической революции.
С 1917 по 1931 год он неизменно вспоминается в одном и том же виде. Высокий человек, у которого странная болезнь поразила половину характерного, оригинального и привлекательного лица; не без труда управлялся он со своими лицевыми мускулами и ртом; а речь его в то же время жива, остроумна, увлекательна, так что почти каждое собрание продлевает ему время. С добродушной хитростью он всегда умел этого добиться, и собрание не было на него за это в претензии.
Он не был в состоянии самостоятельно надеть на себя пальто, совсем не действовала одна из рук — и странным, угловатым, своеобразно ловким движением наворачивал на худую шею шарф, передвигал перед собою бумаги, подносил стакан с водою ко рту. Так же своеобразно он передвигался, выбрасывая геометрическими линиями ноги и помощницу-палку… умный и исключительно живой человек, умевший максимально преодолевать все внешние путы, наложенные на него природой, никак не желавший сдаваться перед ними на капитуляцию.
Каждый год житья на свете был для него победой и завоеванием: бодрый ум и живая революционная воля одолевали физические немощи, словно олицетворяя великую жизненную силу того движения, частью которого он был…
От Юрия Ларина, от Михаила Александровича, осталась только горсть пепла. Но тот, кто сумел прочертить столь ярко свой силуэт — живой и незабываемый — на фоне этой грандиозной эпохи, все равно не умрет в нашей памяти»[64].
Истоки нашей жизни, моей и Ларина, удивительно схожи. В моем детстве, лучше сказать младенчестве, произошла та же беда. Мать, давшая мне жизнь, скончалась от скоротечной чахотки, когда мне было около года. Отец покинул ее, когда мне не исполнилось трех месяцев. Этой тайны я могла бы вовсе не знать, но, чтобы избавить меня от страха унаследовать страшную болезнь, родные со временем мне об этом рассказали. Ларин был женат на сестре моей матери, и Ларины заменили мне родителей, так я их всегда и называла.
Я родилась в 1914 году. Меня и моих родителей разлучили война и эмиграция. До марта 1918 года я жила у дедушки, отца матери, в Белоруссии. Дед был адвокатом. Жизнь его сложилась удивительно несчастливо: еще до моего рождения он потерял тридцатипятилетнюю жену (мою бабушку), оставившую ему шестерых детей, похоронил двадцатидвухлетнюю дочь — мою мать, единственного сына, умершего немногим за двадцать, и едва не похоронил другую дочь, ставшую мне матерью.
Мы жили в небольшом городке Горы-Горки, где и в то время находилась известная Горецкая сельскохозяйственная академия. Академия располагалась в большом живописном парке с многовековыми разросшимися липами, березовыми рощами, пестрыми цветочными клумбами в центре и маленькой журчащей речушкой на краю. А неподалеку, на косогоре, возвышалась церквушка, как мне представляется теперь, всегда сверкающая в солнечных лучах. В детстве парк тот казался мне сказочно прекрасным.
