Ишмаэль Бих - Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата
Первые три недели со дня путча все были настолько напуганы, что боялись покидать свои жилища. Но вскоре горожане привыкли к перестрелкам и к безумию, творившемуся вокруг. Люди вновь занялись своими повседневными делами, ходили за продуктами, хотя опасность погибнуть от шальной пули оставалась. Дети играли во дворе, угадывая, из чего произведен выстрел – из «АК-47», «G3» или гранатомета. Я в основном тихо сидел вместе с Мохамедом на плоском камне за домом и думал о том, как несколько лет убегал от войны, но она все равно снова настигла меня. Дальше бежать некуда.
Почти полгода я не общался с Лорой. До переворота мы с ней активно переписывались. Она мне рассказывала о своей жизни и просила меня быть осторожным. Письма от нее приходили из разных частей света – она много путешествовала, выступая с рассказами и собирая фольклор. Уже после начала беспорядков я несколько раз попытался позвонить ей таким образом, чтобы она оплатила звонок[43], но у меня ничего не получалось. Международная связь, предоставляемая Sierra-tel, государственной телефонной компанией, больше не работала.
Каждый день мы с дядей и всеми домашними сидели на веранде и смотрели на город. Сказки в записи уже не слушали, потому что комендантский час наступал еще засветло. Дядя все меньше смеялся и все чаще вздыхал. Надежда, что жизнь наладится, еще не испарилась, но с каждым днем ситуация ухудшалась.
Дядя заболел. Как-то утром, сидя на веранде, он пожаловался на недомогание. К вечеру поднялась температура. Он лежал в спальне и стонал. Мы с Элли пошли в соседний магазин и купили кое-какие лекарства, но день ото дня дядю лихорадило все больше. Тетушка Саллей заставляла его есть, однако после еды у него всегда начиналась рвота. Все больницы и поликлиники были закрыты. Мы рыскали по городу в поисках врача или медсестры, но те, кто еще не бежал из города, боялись покидать дома, потому что не знали, смогут ли туда вернуться. В один из вечеров я сидел рядом с дядей, протирая ему лоб влажной марлей. И вдруг он упал с кровати. Я подхватил на руки его тощее и длинное тело и прижал его голову к своей груди. Скулы похудевшего, некогда круглого лица резко выдавались вперед. Он посмотрел на меня, и я понял по его глазам, что он сдался и не может больше бороться. Я умолял его не оставлять нас. Губы его шевельнулись, он попытался произнести что-то, но слова замерли у него на устах. Дядя умер. Я сидел, все еще обнимая его, и думал о том, как мне передать страшную новость тете, которая ушла на кухню вскипятить воды. Вскоре она вернулась и уронила чашку с кипятком, облив себя и меня. Она отказывалась верить, что ее муж умер. Его тело все еще лежало у меня на коленях. По моим щекам текли слезы. Я впал в оцепенение и не мог ни встать со стула, ни вообще пошевелиться. Прибежали Элли и Мохамед и положили труп на кровать. Через несколько минут мне удалось подняться. Я пошел за дом и колотил кулаками ствол мангового дерева, пока Мохамед не оттащил меня от него. Я в очередной раз потерял все. Смириться с этим было невозможно.
Мои браться и сестры плакали, причитая:
– Кто же теперь о нас позаботится? Почему несчастье постигло нас в такие тяжелые времена?
Из города доносились выстрелы. Люди с автоматами продолжали бесчинствовать.
Похороны состоялись на следующее утро. Несмотря на нестабильность и беспорядки, много людей пришли проститься с дядей. Я шел за гробом; каждый шаг болезненно отдавался у меня в сердце. Мы с Мохамедом, Элли и сестрами держались за руки. Тетя собиралась идти с нами, но потеряла сознание прямо перед выходом. На кладбище имам прочитал несколько сур, а затем гроб опустили в яму и засыпали его землей. Все разошлись, каждый спешил по своим делам. Но мы с Мохамедом еще долго сидели на земле рядом со свежей могилой. Я говорил с дядей: просил прощения за то, что мы не смогли найти тех, кто помог бы ему. Так хотелось надеяться, что он знал, как сильно я любил его. Я мечтал, чтобы он дожил до того времени, когда я стану самостоятельным и взрослым. Высказав все то, что было у меня на душе, я положил руки на холмик и тихо заплакал. Не знаю, сколько времени я так просидел и как долго рыдал. Был уже вечер, скоро должен был начаться комендантский час. Мы с Мохамедом побежали домой, пока солдаты не начали стрелять.
Через несколько дней после похорон я наконец дозвонился до Лоры. Я спросил, могу ли остановиться у нее, если мне удастся бежать из страны и добраться до Нью-Йорка. Она сказала, что примет меня.
– Нет, подумай как следует, – переспросил я. – Если я окажусь в Нью-Йорке, могу я пожить в твоем доме?
– Да, – повторила она.
– Тогда будем считать, что я уже на месте, – ответил я и сказал, что позвоню, когда доберусь до Конакри, столицы Гвинеи, граничащей со Сьерра-Леоне. Там не было войны, и это был единственный путь, каким можно было выбраться за рубеж. Мне нужно было бежать из Фритауна, иначе я в конечном итоге буду призван в армию. А если откажусь служить, мои бывшие боевые товарищи убьют меня. Я знал, что некоторым моим друзьям по реабилитационному центру уже пришлось снова взяться за оружие.
Я покинул город рано утром на седьмые сутки после дядиной смерти. Никого кроме Мохамеда я не посвятил в свои планы. Он должен был рассказать обо всем тетушке после того, как у нее завершится траур. Она заперлась у себя и последние дни ни с кем не разговаривала. Тридцать первого октября 1997 года я вышел из дома в предрассветных сумерках, когда комендантский час еще не окончился. Мне надо было уйти из города до восхода солнца. В этот час ходить было безопаснее: некоторые постовые еще спали, а бодрствующим было трудно разглядеть меня на расстоянии из-за утреннего тумана. Из города доносились отдельные выстрелы. Легкий ветерок неприятно холодил лицо. В воздухе пахло разлагающимися трупами и порохом. Я пожал руку Мохамеду.
– Я тебе сообщу, где мне удалось устроиться, – сказал я ему.
Он похлопал меня по плечу и ничего не ответил.
При себе у меня была только старая грязная сумка с небольшим запасом одежды. Путешествовать с хорошим чемоданом было опасно. Люди с автоматами могут решить, что там что-то ценное, и, недолго думая, подстрелят тебя. Я уходил в сумерках, оставляя Мохамеда одного на веранде. И тут мне стало страшно. Какое знакомое чувство: это со мной уже было! Я остановился на минуту возле электрического столба, глубоко вдохнул и сделал несколько энергичных боксерских выпадов. «Надо постараться выбраться отсюда, – подумал я. – А если не удастся, что ж, тогда опять пойду в армию». Размышлять о том, что будет дальше, не хотелось.
Я быстро шел вдоль водосточных канав, в которых можно было спрятаться, услышав приближение машины. Прохожих на улицах не было. Иногда мне приходилось обходить блокпосты, либо пробираясь по канавам, либо по задам дворов. Так я благополучно добрался до старого, ныне, как считалось, не действующего автовокзала на окраине. Там было много мужчин (на вид лет тридцати), некоторое количество женщин, а также несколько семей с детьми пяти и более лет. Они все выстроились в очередь возле обшарпанной стены. Одни держали узлы с вещами, другие взяли на руки малышей.
