Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12

Вся деревня знала об этом деле; крестьяне, которые его побили, сбежали; когда узнали, что в будущем он хочет ходить посещать хижины с пистолетами в кармане, сообщество объединилось и делегировало ему двух ораторов, которые сказали ему, что все крестьяне сбегут в течение недели, если он не пообещает не ходить больше, ни один, ни в компании, посещать их жилища. В элоквенции этих гордых мужланов я был восхищен их философским разумом, который я нашел изысканным, а граф — шутовским. Они сказали ему, что крестьяне имеют право есть виноград с виноградников, который никто из них у себя не выращивает, как повар имеет право пробовать еду, которую он готовит у себя на кухне для своего сеньора, прежде чем подавать ее на стол.

Угроза всеобщего дезертирства, как раз во время сбора урожая, образумила грубияна. Они ушли, гордые тем, что заставили его прислушаться к голосу разума.

В воскресенье мы пошли в капеллу, чтобы прослушать мессу и увидели в алтаре священника, который читал credo. Я увидел, что у графа глаза сверкнули яростью. После мессы он зашел в сакристию и нанес три или четыре удара тростью бедному священнику, который был еще в стихаре; священник плюнул ему в лицо, и на его крики сбежались четыре-пять прихожан. Мы ушли. Я сказал, что священник сразу отправится в Удине и вчинит ему иск с крайне суровыми последствиями; я быстро убедил его помешать тому ехать, даже используя силу. Он вызвал своих слуг и приказал им привести священника к нему в комнату, добром или силой. Они приволокли того. Священник, кипя гневом и называя его проклятым отлученным, высказывал ему самые тяжелые истины; он заключил тем, что поклялся, что ни он, ни какой-либо другой священник не будет более служить в его капелле, и что архиепископ покарает его за преступление, которое он совершил. Граф оставил без внимания то, что он говорил, и, не выпуская его из комнаты, заставил сесть за стол, где тот не только проявил слабость есть, но даже напиться. Это свинство породило мир. Священник все забыл.

Несколько дней спустя ему нанесли в полдень визит два капуцина. Видя, что они не уходят, и не желая им об этом сказать, он велел накрыть на стол, не ставя для них два лишних куверта. Самый смелый из них, видя, что не ставится вопрос о том, чтобы дать им поесть, сказал графу, что они не обедали. Граф передал ему тарелку, полную риса; капуцин отверг ее, сказав, что достоин есть не только с ним, но с монархом. Граф, которому пришла охота посмеяться, ответил ему, что их уничижительное наименование[18] относит их к самым недостойным, и что, кроме того, смирение, которое они сделали своей профессией, запрещает им всякие претензии. Капуцин защищался плохо, и, кроме того, граф был прав, и я решил, что должен его поддержать. Я сказал капуцину, что он должен постыдиться, унижая свое звание грехом гордыни. Он ответил мне проклятиями, и граф велел, чтобы ему принесли ножницы, потому что хотел отрезать бороды этим двум обманщикам. В этой ужасной перспективе они предприняли бегство, и мы хорошо посмеялись.

Это было забавно, и я легко извинил бы этого человека, если бы его экстравагантности были все такого же плана; но он творил их чересчур много. В его организме выделялся хилус, который его возбуждал, и в процессе пищеварения ярость, которая им овладевала, делала его диким, жестоким, несправедливым, кровожадным. Его аппетит становился чудовищным, он ел, как будто пребывая в бешенстве, и казалось, он поглощает с яростью аппетитного бекаса, выглядящего весьма соблазнительно. Он мне сказал однажды за столом, в ясных и серьезных выражениях, кушать и молчать, похвалы, которые я высказывал предложенным блюдам, его выводили из терпения. Я прекратил хвалить блюда, потому что, в конце концов, мне следовало либо решиться уехать, либо принять его правила.

Малышка Коста, в которую он был влюблен, говорила мне три месяца спустя в Триесте, что до знакомства с Торриано не предполагала, что может существовать мужчина с таким характером. Она сказала мне, что при любовном соединении, хотя и очень мощном, он приходит в такую ярость, что не может довести себя до любовного наслаждения, приводящего к конечному кризису, и что он угрожает ее удушить, когда она не может сдержать в себе внешние проявления сладострастия, которое во время акта переполняет ей душу. Она сожалела о судьбе той, что предназначена ему в жены. Но вот что в конце концов довело меня до крайности и заставило удалиться от этого злого животного.

В скуке и праздности Спессы, где у меня не было никаких развлечений, я нашел весьма забавной бедную вдову, очень молодую, я дал ей денег, выразил нежные чувства, которые она мне внушала, и, получив в результате ее снисходительности маленькие радости, убедил ее оказать мне большие в моей комнате. Она приходила в полночь, не увиденная никем, и уходила на рассвете через маленькую дверь, выходящую на улицу. Это было мое единственное утешение; она была влюбленная и нежная, как ягненок, что среди крестьянок Фриули большая редкость, и я имел ее семь или восемь раз. Мы оба вели себя очень спокойно в наших делах, потому что полагали, что они должны быть скрыты ото всех; мы не опасались ни хозяев, ни ревнивцев, ни завистников; но мы ошибались.

Сгальда, таково было ее имя, вышла одним прекрасным утром из моих объятий и, одевшись, разбудила меня, как обычно, чтобы я запер дверь, через которую она выходила, чтобы вернуться к себе. Я подхожу, она выходит; но едва я запираю дверь, как слышу ее крики. Я открываю и вижу ужасного графа Торриано, который, держа ее левой рукой за платье, бьет ее правой. Увидеть это и броситься на него было делом одного мгновения. Мы падаем оба, он внизу, я — сверху, и Сгальда убегает. Будучи в одной рубашке, я держу одной рукой его руку, вооруженную палкой, а другой пытаюсь его придушить. Он же своей свободной рукой хватает меня за волосы и отбивается. Он разжимает свою хватку, только когда чувствует, что я его душу, и в тот момент, когда он вырывает свою трость, а я встаю, я наношу ему удары по голове, которые он едва успевает парировать руками, убегая и хватая по дороге камни, ударов которых я не замечаю. Я захожу обратно и запираюсь, не зная, видел ли нас кто-нибудь или нет, и бросаюсь на кровать, весь запыхавшись и сожалея о том, что у меня недостаточно сильные руки, чтобы удушить этого варвара, который, как мне казалось, решил меня убить.

Я беру свои пистолеты и приготавливаю их на столе, освежив затравку; затем я одеваюсь и, заперев все в чемодане, кладу пистолеты в карман и выхожу с намерением найти коляску у какого-нибудь крестьянина, чтобы вернуться сразу в Гориче. Я иду, не зная этого, по дороге, которая проходит позади дома бедной Сгальды; я вхожу туда и вижу ее опечаленной, но спокойной; она меня утешает, говоря, что почувствовала удары только по плечам, что было не больно; но она сказала, что дело станет общеизвестным, так как двое крестьян видели, как граф ее бил, и видели, как и она сама, издали, как я с ним дрался. Я подарил ей два цехина, просил ее прийти повидаться со мной в Гориче, где собрался остановиться на две-три недели, и подсказать, где я могу найти крестьянина, у которого есть тележка, так как я хочу сразу уехать. Ее сестра предлагает провести меня на ферму, где я найду тележку и лошадей, и рассказывает мне дорогой, что граф Торриано — враг Сгальды еще с тех еще пор, как был жив ее муж, потому что она никак не хотела быть с ним.