Елизавета Драбкина - Черные сухари

— Тут, Владимир Ильич, товарищ из Америки приехал и привез вам вот это, — сказал он.

Владимир Ильич распорол ножом шелк, вскрыл конверт и достал письмо, написанное на листке тонкой бумаги. За столом продолжался общий разговор.

Вдруг Надежда Константиновна вскочила с места:

— Володя, что с тобой?

У Владимира Ильича побелело лицо и даже губы стали белыми. Все невольно посмотрели на его левое плечо, в котором еще сидели эсеровские пули. Но он замотал головой.

— Нет, нет, ничего… Вот послушайте-ка. — И сдавленным голосом стал читать:

«Сан-Франциско (Калифорния), 4.VII — 1918 года.

Тюрьма.

Ко всем моим товарищам и братьям рабочим в России.

Приветствую вас, товарищи, в ваших исканиях, в вашей величественной борьбе!

Привет вам, русские рабочие, и в несчастьях, в невзгодах и в скорби вашей.

Мне хочется сказать вам, что всем своим существом я с вами; что во мне, в моей скромной по своему значению личности, вы имеете искреннего вашего сторонника и горячего приверженца вашего великого дела.

Не проходит дня, чтоб я мысленно не был с вами. Ваши могучие усилия, ваши напряженные искания влекут мои думы к вам.

Искренние старания ваши направлены к тому, чтоб дать действительную свободу великому многострадальному народу.

Триста лет вы и деды ваши страдали под ярмом варварской тирании.

Одного этого достаточно, чтобы побудить вас прямо идти к своей цели и чтобы вы пили из того чистого источника свободы, которым вы обладаете.

Я ваш приверженец, я иду по вашим стопам, насколько условия моей теперешней жизни позволяют мне, а условия эти (таковы уж они) не слишком позволяют проявить себя.

Я печалюсь вашими печалями, страдаю, пока у вас неудачи, и ликую, когда вы одерживаете победы.

Мое личное положение весьма серьезно, но это вопрос лишь моего собственного спасения. Гораздо больше меня интересует спасение того, что достигнуто рабочим классом России в его борьбе. Он освободился от тяжелой неволи, от рабства прошлого, и теперь делает такие блестящие, такие великолепные попытки построить новое царство свободы.

Сердце мое рвется к вам, к вашей великой работе, к вашей благородной деятельности.

Еще больше сил, еще больше могущества я желаю вашему удивительному революционному духу, которым проникнуты все ваши честные намерения и благородные усилия.

Величайшее несчастье жизни моей — это то, что я не могу принять участие в вашей славной работе, вместе с вами.

Это послание я передаю с одним русским товарищем, который возвращается в Россию, чтобы присоединиться к русским борцам в их великой работе.

Я передаю его своими руками из „Сан-Францисской Бастилии“ в надежде, что вы его получите.

Я надеюсь и верю, что переустройство вашей молодой экономики увенчается блестящим успехом.

Посылаю вам отсюда, из места моего заточения, мои сердечные поздравления и братские приветствия.

Искренне, честно, по-братски я ваш в деле освобождения от капиталистического рабства.

Том Муни».

Владимир Ильич кончил. Волнение долго не давало никому говорить.

— Когда назначена казнь? — глухо спросила Надежда Константиновна.

— На двенадцатое декабря, — ответил Горбунов.

Том Муни, американский социалист, в прошлом рабочий-литейщик, противник войны, был оклеветан и приговорен к смерти за то, что будто бы он вместе со своим другом Биллингсом бросил бомбу во время военного парада в Сан-Франциско в июле 1916 года. Уже более двух лет рабочие всего мира — в том числе русские рабочие — требовали отмены приговора и освобождения Муни.

— Помнишь, Надя, я тебе рассказывал, как на копенгагенском конгрессе II Интернационала мы с Томом Муни всю ночь катались на лодке? — спросил Владимир Ильич. — Том пел песни американских рабочих, а мы учили его «Дубинушке».

Владимир Ильич встал, подошел к окну, всматриваясь в смутный вечерний сумрак, потом обернулся.

— Скорей бы! — воскликнул он. — Кажется, тысячу раз отдал бы жизнь, только скорей бы!

Все поняли, о чем он думал: о победе пролетарской революции во всем мире.

Он сел за стол, взял стакан, подержал его и снова поставил, не отпив ни глотка.

— Я пойду поработаю часок-другой, — сказал он, поднимаясь.

Надежда Константиновна посмотрела на него. Ее любящий взор говорил: «Ты же хотел отдохнуть».

— Ступай, — сказала она мягко. — Мне тоже надо бы сходить по одному делу.

Прихватив с собой меня, она пошла пешком в Хамовники, в Рукавишниковский детский приют, и до позднего вечера занималась его бедами — скверной пищей, рваными простынями, вшами, отсутствием дров и учебников…

Наш костер…

Когда Владимир Ильич, думая о международной революции, воскликнул: «Скорей бы! Кажется, тысячу раз отдал бы жизнь, только скорей бы!» — он выразил чувства лучших людей России того времени.

Приближалась первая годовщина со дня, когда партия революционного пролетариата взяла в свои руки власть и через тягчайшие испытания повела страну по пути социализма. Каждый день на протяжении этого великого, полного трагизма года русские рабочие и крестьяне обращали свои взоры на Запад, ожидая часа, когда там вспыхнет социалистическая революция.

Сначала с Запада доносился только рев пушек первой мировой войны. Весной германская армия перешла в наступление. Громкие победы первых дней быстро сменились почти катастрофическим поражением. В сентябре началось наступление армий Антанты, германский фронт был прорван, союзнические войска продвинулись, далеко за основную оборонительную линию противника. Колоссальная мощь германской армии быстро таяла. 29 сентября была прорвана «линия Гинденбурга», в этот же день капитулировала Болгария, а вслед за ней — Турция и Австро-Венгрия.

Время шло. И все чаще сквозь грохот орудий с Запада стали пробиваться иные звуки: шум шагов рабочих демонстраций, пение «Интернационала», возгласы: «Долой империалистическую войну!», «Слава русской революции!».

Советская республика была отрезана от всего мира. Чтобы хоть что-нибудь узнать о происходившем на Западе, терпеливые радисты на слабеньких радиостанциях в Таврическом дворце, в Пулкове, в Москве, в Пензе день и ночь шарили в эфире, ловя сообщения о боях под Реймсом и Амьеном, о забастовках в Германии, голодных бунтах в Болгарии, восстаниях солдат во французской армии, рисовых беспорядках в Японии.

Бумаги было мало, газет не хватало. Народ толпился на улицах, возле окон магазинов, где вывешивались написанные от руки на длинных полосах бумаги «Революционные сводки РОСТА». Сводки читались вслух и тут же комментировались: