Дебора Макдональд - Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев

Ему только что исполнилось пятьдесят лет, и сквозь его бросающуюся в глаза красоту молодости уже стали проступать возрастные изменения – выражение усталости на лице, морщины, острые скулы и запавшие щеки, седеющие и свисающие вниз густые усы, словно чувствующие груз лет; но его пронзительные черные глаза по-прежнему ярко сверкали из-под морщинистых век.

Для женщины с литературными притязаниями Муры стало удивительным успехом быть замеченной и получить предложение работы от этого человека. Но она не проявила никаких эмоций по этому поводу в своих письмах к Локарту. «Мы разговаривали об английских авторах, – писала она, – о которых – вот удивительно! – он очень много знает, даже о современных. Он попросил меня дать ему список книг, которые, на мой взгляд, будет интересно перевести! Это меня скорее позабавило; я буду ходить туда два раза в неделю, чтобы убить время. Сама атмосфера там – очень богемная, но стимулирующая к работе»[427].

Ей было любопытны политические взгляды Горького. И хотя был социалистом, он оказывал покровительство ее знакомым аристократам и использовал свое влияние, чтобы спасти их от большевиков. Мура цинично полагала, что им движет желание не быть «скомпрометированным за границей». Он сказал ей, что его идеал – когда «миром правят люди с творческим мышлением… без какого-либо деления на классы. Он считает себя российским Д’Ан-нунцио»[428].

Возможно, в другое время, чуть раньше, на нее произвел бы большее впечатление такой поворот фортуны. Но теперь Мура чувствовала, что Россия должна измениться, или она потеряет ее. Она хотела свободы и комфорта, хотела, чтобы с ней были ее дети, а больше всего хотела Локарта. «Как бы я хотела получать весточки от тебя чаще, Малыш. Таким утешением в эти страшные дни было бы знать больше о тебе». Для женщины, которая жила вниманием к себе мужчин, преуспевала благодаря своим знаниям, это было невыносимо. «Сегодня я чувствую себя глупой и не могу писать. Иногда желание того, чтобы ты был со мной, чтобы я была уверена в тебе, ощущала, что ты принадлежишь мне, так велико, что сам процесс писания становится пыткой, и слова перестают что-либо значить»[429].

Тем не менее она сочла добрым знаком, когда первая книга, которую ей дали для перевода (по хорошей цене – 10 копеек за строчку), оказалась биографией Вальтера Скотта, написанной Джоном Гибсоном Локартом. Возможно, это был знак судьбы[430].

Официально Рождество в России наступило в начале января. И хотя Муре не хотелось его праздновать, она купила на рынке грязноватую елку и с трудом потащила ее домой по холодным улицам.

Прошло уже три месяца и два дня с тех пор, как она в последний раз видела Локарта. (Она вела счет времени.) Как делала каждый вечер, Мура села писать ему письмо, собирая в нем обрывки новостей, сплетен, политической информации и скрепляя все это своими мыслями. Она как раз описывала слух о том, что харизматичный глава Петроградского Совета Григорий Зиновьев арестован Лениным «за неподчинение приказам о продовольствии», когда голос матери прервал ход ее мыслей.

«Ты снова пишешь этому человеку?» – спросила она.

Мура помедлила. «Да», – призналась наконец, поджав губы.

«Совершенно бесполезно. Я уверена, что он уже забыл о тебе».

Мура продолжила писать, а через несколько минут ее занятие снова было прервано. «Он на Рождество ест пудинг, – с горечью произнесла мадам Закревская, – в то время как мы здесь должны пальцы сосать и толочь овес. Но ему все равно!»

Глядя на лист бумаги, потрясенная, Мура записала слова своей матери и добавила: «Это так, Малыш?»[431] Волновало ли его это мнение старой женщины? Приедет ли он в Стокгольм, когда настанет время? Заберет ли он их обеих из этого кошмара? Мура начала терять веру в будущее и иногда писала ему: «Письма – такие ужасные, совершенно неудовлетворяющие вещи. И ты кажешься таким нереальным – там, во мраке, где эти маленькие клочки бумаги, быть может, и не доходят до тебя»[432].

Рождественские праздники давили на нее и по другим причинам. Когда она украшала елку и готовила подарки для матери, ее сердце болело за детей: «Когда я думаю о том, что мои дети далеко от меня и, быть может, в опасности, а я не могу положить игрушки в их чулочки. Детки, мне сейчас так трудно. Рига сегодня была взята Красной армией, которая теперь наступает на Ревель»[433].

И уже прошли два месяца с тех пор, как Локарт прислал ей последнее письмо.

Позже в тот же месяц большевики пришли наконец за оставшимися богатствами Бенкендорфов. Муру уведомили, что банковский сейф ее мужа будет вскрыт, а его содержимое – забрано. (Другие состоятельные люди, которые не имели такого влияния на власти, прошли через такой грабеж почти год назад.) Мура настояла на своем присутствии, когда «несколько немытых парней, которые теперь распоряжаются в моем банке», взломали сейф. Она использовала все свое обаяние и силу убеждения и сумела сохранить для себя содержимое сейфа. Эти молодчики не представляли собой проблему для женщины, которая соблазняла государственных деятелей и добилась своего освобождения из тюрьмы ЧК. «У меня перед ними всеми есть огромное преимущество, – писала она, – так как даже самые умные из них – просто вооруженные дети, если говорить об умственном развитии. Они… продолжают смотреть на жизнь, словно из маленького третьесортного ресторана в Швейцарии, где раньше собирались»[434].

Ей снова пришлось использовать свое влияние и обаяние – se mettre en quatre[435], как она выразилась, чтобы спасти квартиру от реквизиции. Ей это удалось, но постоянная борьба за то, чтобы избежать лишений, высасывала из нее энергию[436].

И в конце той зимы ее эмоциональное состояние взмывало ввысь и падало вниз с приходом и отсутствием писем Локарта. После долгого молчания они приходили пачками с опозданием на месяц и приносили потоки радости. «Твои милые, милые письма – какие они замечательные. Ты говоришь мне все то, что я могла бы пожелать услышать, мой Малыш, что ты любишь меня, что ты веришь в меня, что ты хочешь меня»[437].

Его письма к ней не сохранились в исторических документах, но даже в ее захватывающей дыхание их оценке эхом отзываются его опасения. Она отметала в сторону его слова о том, как неудобно с точки зрения общества выглядят их отношения, и уверяла его, что знает о рисках и позоре больше, чем он, что она готова ко всему. Она не допускала и мысли, что он может быть не очень-то готов, и сосредоточивалась только на его заверениях в любви.