Екатерина Сушкова - Записки

Страстно любя в целом мире одну мать, всю жизнь изнывая по ней и питая упорную и непримиримую неприязнь к ее мнимым врагам, как же она, углубляясь в свои Воспоминания, позабыла или не позаботилась осведомиться, где покоится драгоценный прах? Моя мать, Анастасия Павловна Сушкова, скончалась на руках своей родственницы Прасковьи Юрьевны Кологривовой (урожденная княжна Трубецкая, по первому замужеству княгиня Четвертинская) и погребена на месте своей кончины — в селе Мещерском (Сердобского уезда, Саратовской губернии)[197]. По смерти владельца Петра Александровича Кологривого, поместье это перешло к г. Бернову, женатому на одной из дочерей историка Отечественных Войн Михайловского-Данилевского.

Прасковья Юрьевна заповедала, чтобы над церковною плитой, под которою лежит ее двоюродная или внучатная племянница, пред образом божией матери, осеняющим место ее упокоения, горела неугасимая лампада. Встречаясь на водах в Карлсбаде с князем Петром Андреевичем Вяземским, который, как мне говорили, помнил и любил мою мать, я накануне моего отъезда во Францисбад попросила князя представить меня жене его, княгине Вере Федоровне, именно для того, чтобы хоть в 1859 году вымолвить ей несколько слов признательности и как дочери Прасковьи Юрьевны, и как присутствовавшей в 1828 году при внезапной кончине моей матери.

Разительнее всех нареканий, обезобразивших поистине благородный частный быт Беклешовых и Сушковых, разительнее всех промахов, касающихся до тихо иссохшей, прежде славной ветви Долгоруковского рода, должно броситься и постороннему глазу фантастическое сказание про Александра Андреевича Беклешова[198]. Как! Последний, кажется, генерал-прокурор, военный губернатор Москвы, о котором рассказываются, печатаются и перепечатываются анекдоты (хоть, например, о его соперничестве с митрополитом Платоном), генерал-губернатор остзейского края, первый русский, которому город Рига поднес почетное звание своего гражданина, умерший за несколько лет до эпохи где он описывается в Воспоминаниях, и разумеется, похороненный как все добрые люди, а не так, как несостоятельный ревельский герцог де-Крой, — сей то сановник, похороненный в 60–70 верстах от Риги, нежданно негаданно воскресает! Воскресает для того, чтобы «сбирать по селу (Федосьино, Псковск. губ., Остр, уез.; в позднейшую мою бытность там в нем проживало до 200 человек дворовых) все сальные огарки» (положим что в Федосьине было тогда только 100 человек, все таки quelle besogne!), жадно следить как они то «тухнут, то вспыхивают», и этим чадом, с примесью запаха от раны (рака на брови), пластырей и мази душить бедняжку Екатерину Александровну, к которой он так привязался, что почти не отпускает от себя.

Чего право не выдумают эти мертвецы! И народе водится много преданий о том, как давят и душат домовые, — я читала и Якоба Бема и Сведенборга, и «Таинства древних магиков», и все спиритические сочинения, — в ушах у меня и теперь звучат мелодические стихи «Любовь мертвеца», но о подобной привязчивости, но о подобных посмертных страстях — божусь! — и не слыхивала и не читывала[199].

Мои добрые родные, глубоко дорожащие чувством фамильной чести, были возмущены появлением в свет этих «нечестивых», — как писал мне дядя Н. В. Сушков, — Записок. Представляя себе то впечатление, которое они произведут на меня, как на лицо наиболее и наиближе заинтересованное в качестве дочери, сестры, облагодетельствованной племянницы, мои родные со всех сторон предваряли своим сочувствием и выражением собственного негодования те тягостные ощущения, которые мне предстояло вынести.

Наконец удалось мне достать и прочесть самой то, о чем достигали до меня одни слухи.

Все это было бы смешно,Когда бы не было так грустно,

Когда бы я не была приневолена — честью и совестью — опровергать сказания именно этой бытописицы!

Простейшие, можно сказать — азбучные, понумерованные мною пять фактов могут убедить каждого в недостоверности почти всего остального.

Начиная от песчаной Пензы (сия губерния лежит в черноземной полосе) — прокатившись в бабушкиной карете «производившей фурор»(?)[200], усладив юную душу ветхо-заветною простотой и чтением Четь-Минеи, — отдохнув у «лежаночки или на приступках крылечка, возле прабабушки…»

Да полно, так ли? Того ли лада и покроя была наша прабабушка, княгиня Анастасия Ивановна Долгорукова, по рождению княжна Ромодановская, за неделю до своей смерти еще бегавшая за мною, уже семилетнею девочкой, около накрытого обеденного стола. (Она скончалась за 80, а не за 100 лет от роду). Блистательная, образованная, гордясь и своим происхождением и своим замужеством, она на своем веку прожила чуть ли не 22 000, а о 10 или 15 000 душ и сомневаться нечего. Два-три примера ее роскоши и пышной затейливости пиршеств, какими она ослепляла Москву, пересказанные мне дедушкой, просто баснословны. По французски она говорила так, что тогдашний французский посланник, не из лести, а с некоторого досадой замечая, что ее термины и точнее и изящнее чем его, иногда с нею пикировался. Проводя последние годы своей жизни не в нищете, а при укромных 250 душах моей матери (село Знаменское, Пензенской губернии, Мокшанского уезда, позже почти за ничто проданное г. Закревскому, тогда еще не графу), княгиня Анастасия Ивановна все же осталась барыней, и пребольшою[201]. Расточительность и вероятно другие невзгоды, довершившие разорение, не уничтожили плоды истинного просвещения, которое способствовало к утверждению ревностного, сердечного благочестия, и с тем вместе охраняло все, что было хорошего в старинном русском дворянском быту. Редко доводилось мне встречать впоследствии людей так естественно величавых в своей тихости, важных без спеси, обходительных без запанибратства, каковы были мои старички. — Дед мой, воспитанный под руководством своей матери, в самых преклонных летах и уже слепцом, по своему тону, по непринужденной барской осанке, мог еще служить образцом истинного вельможи[202], и знал в превосходстве почти все европейские языки, даже испанский и шведский. Дочери княгини, княжны Екатерина и Анна (умершая в детстве), вступили в Смольный Монастырь, лишь только учредился этот благодетельный рассадник просвещения, и первая (княжна Екатерина Васильевна, по мужу Кожина) — помянутая в Воспоминаниях только каретой, сухариками, мякишем черного хлеба и прочими съестными припасами — была моею первою воспитательницей, моею второю матерью, моею нежнейшею и просвещеннейшею покровительницей, до той поры, как отец предпочел отдать и меня на воспитание в Общество Благородных Девиц. Наконец, мать моя, взросшая на руках княгини Анастасии Ивановны (прабабушка «с лежаночкой и с крылечком»), имела с ранних лет гувернанткой англичанку, слишком двадцать лет жившую в доме и оставшуюся навсегда преданным другом всего семейства. — В заключение считаю не лишним прибавить, что всякий раз, как мы гостили в Знаменском, я с величайшим удовольствием бегала во вторую девичью прабабушки, где у длинного стола, с классическою указкой в руках, восседал преважный на мои глаза заслуженный челядинец, окруженный десятками двумя или более крестьянских мальчиков и девочек.