Екатерина Сушкова - Записки

Князь снова ухаживал за ней, но она была с ним холодна.

Этим все кончилось, но не кончилась ее любовь. Она, сознавая вполне все неблагородство поступков Лермонтова, еще любит его. Два года прошло после этой истории, но она не может принудить себя встречаться с ним равнодушно. Он, в редких встречах с нею, говорит с ней, танцует, как ни в чем ни бывало!.. Я видела его несколько раз, и дивилась ей!.. О вкусах, конечно, не спорят, но он, по крайней мере, правду сказал, что похож на сатану… Точь в точь маленький чертенок, с двумя углями вместо глаз, черный, курчавый и вдобавок в красной куртке».

Из последнего замечания моей матери я ясно вижу, что она не была знакома и вряд ли когда-либо разговаривала с творцом «Мцыри» и «Демона», а тем менее читала его произведения, тогда ходившие лишь в рукописях. Иначе она не удивлялась бы вкусу своей кузины и поняла бы, что Лермонтовых любят не за наружность!.. Во всяком случае, он сыграл незавидную и печальную для своей славы роль в истории юности моей двоюродной тетушки[194], если только оно не вполне увлеклась своей, в то время, вероятно, сильной романической фантазией и не ввела моей матери в невольное заблуждение.

Е. А. Ладыженская

Замечания на «Воспоминания» Е. А. Хвостовой[195]

Недавно в нашей литературе появились записки, с интересом прочтенные массой читателей, но которые не могли не произвести самого прискорбного впечатления на лиц, близких к тем, о ком в них упоминается. Я говорю о Воспоминаниях Екатерины Александровны Хвостовой. Ее перо, если исключить роман Лермонтова, очерчивает людей частных, безвестных, мало значащих и в литературном, и в общественном, и в гражданском строе земли Русской, и очерчивает их до того неверно, что эти Воспоминания показались мне чистою мистификацией.

Как ни тяжело обличать в неправдах покойника, особенно если он носил имя, драгоценное для сердца кровных, злосчастное издание в свет таких меморий, где преимущественно опорочены характер и жизнь собственных родителей, родных и благодетелей г-жи Хвостовой, гораздо ранее ее сошедших в могилу, возлагают на меня печальную необходимость снять поношение с моих незабвенных и свято чтимых родных покойников.

Упоминаемая на страницах записок под именем «сестры Лизы», я по долгу совести вынуждена указать на сбивчивость и ошибочность Воспоминаний Екатерины Александровны, помещенных в августовской и сентябрьской книжках «Вестника Европы» за 1869 год.

Какою точностью отличаются воспоминания, можно судить уже потому, что составительница забыла фамилию нашей общей бабушки, нашей общей гувернантки, забыла имя своей няньки и, что всего удивительнее, место погребения обожаемой родной ее матери.

Но начнем с начала.

Дед мой, князь Навел Васильевич Долгорукий, был женат один раз в жизни, на французской дворянке, девице Бандре-Дюплесси. От какой же, в самой Франции вовек небывалой, княжны (!) Монморанси производит себя г-жа Хвостова? В действительности моего показания ссылаюсь на двоюродного моего брата Ростислава Андреевича Фадеева, известного военного писателя. Ссылаюсь также на небольшой некролог, напечатанный в газете «Кавказ» (Тифлис, 1860), и в отдельной брошюрке под заглавием: «Елена Павловна Фадеева». Так называлась единственная сестра моей матери и с своей стороны мать четырех детей: Елены Андреевны Ган, известной всей читающей публике под псевдонимом Зинаиды Р-вой, Екатерины Андреевны Витте, Ростислава Андреевича и Надежды Андреевны Фадеевых. За исключением рано оставившей нас Елены, другие все живы, одарены отличными способностями ума и твердой памяти, следовательно соединяют в себе, даже юридически, все условия, требуемые от достоверных свидетелей; ссылаюсь и на кузин.

В помянутом некрологе на стр. 3–5 напечатано: «Родословная Елены Павловны богата историческими именами как по отцу, так и по матери. Она принадлежала к старшей линии семейства князей Долгоруких; отец ее, князь Павел Васильевич, генерал-майор времен Екатерины[196], находился под начальством Суворова и был сослуживцем Кутузова. Он происходил от того Долгорукова, князя Сергея Григорьевича, который испытал на себе жестокую превратность счастия: был послом России при Лондонском дворе, считался одним из главных сановников империи и, наконец, подвергся казни в Новгороде, во время ужасного самовластия Бирона. Крест св. Михаила Черниговского, о котором до сих пор было известно только то, что эта драгоценность составляет достояние старшей линия Долгоруких, находится у Елены Павловны. Мать ее происходила из древней французской фамилии Бандре-Дюплесси. Предок ее, горячий приверженец гугенотов, оставил свое отечество во время воздвигнутого на них кровавого гонения».

Смерть тетеньки Фадеевой, тридцатью двумя годами пережившей мою мать, участила мою постоянную переписку с кузиной Витте. Мы услаждали друг другу грусть, по случаю потерн наших матерей, воспоминаниями о наших старых родных, которых мы оставались последними живыми очевидцами, так как ее брат и сестра, быв многим моложе нас с нею, едва ли могут припомнить даже лица наших старичков. Я рассказывала о прабабушке Ромодановской, о дедушке, бабушке, с которыми жила до 1826 года. Она мне писала предания своей матери: «Прадедушка Бандре был корпусным командиром (а не венским посланником), — пост важный в то время, когда генералы были редки — и друг Суворова. Прабабушка была известна своею красотой, так что императрица Екатерина, наслышавшись о ее красоте, выписывая дедушку из Крыма, где он стоял тогда с своим корпусом, приказала ему привести с собою свою жену. У нас портрет ее в том костюме, в котором она представлялась в первый раз ко двору», и пр.

Няня моей сестры была уроженка Пензенской губернии и называлась Пелагеей, тогда как пестунья г-жи Хвостовой поименована Анной Мелентьевной, то есть именем той доброй, преданной служительницы, которая вынянчила дядю моего, Н. В. Сушкова, а после многих лет (1818) поступила хранительницей чаю и сахара к новобрачной М. В. Беклешовой. Она умерла в 1836 году, на памяти всех нас, пользуясь отличием от всей дворни, вниманием и уважением своих старых и молодых господ.

Гувернантка Екатерины Александровны в продолжение нескольких лет, и моя — на несколько месяцев, до помещения моего в Смольный Монастырь, была незабвенная по своим достоинствам, необыкновенному уму и образованности, Авдотья Ивановна Матвеева. Из дома нашей благодетельницы-тетки, М. В. Беклешовой, через год или более по вступлении Екатерины Александровны в свет, эта жемчужина гувернанток перешла в дом Софьи Николаевны Кондоиди, у которой воспитала дочерей ее, а именно: Наталью Владимировну Буткову, Софью Владимировну Неклюдову, Валерию Владимировну Ренненкампф, и блистательно приготовила к приему в гимназию (в последствии переведенного за отличие в Лицей) сына ее Григория Владимировича Кондоиди. Затем почтеннейшая эта особа — в продолжение всей жизни постоянно развивавшая свои познания и все умственные и душевные способности — была приглашена заняться воспитанием дочерей г-жи Скрипициной, в то самое время, когда сама г-жа Скрипицина, из инспектрис Смольного Монастыря, удостоилась высокой чести сделаться воспитательницей царских детей, и наша Авдотья Ивановна заключила свое поприще отменной гувернантки в Зимнем Дворце. Остальное время жизни она давала приватные уроки и тем содержала и себя и свою хилую сестру. Во все пребывание мое в Петербурге (1853–1859) приятнейшие и с моей стороны почтительнейшие отношения возобновились между ею и мною. После двухлетней моей отлучки я — положительно, а не неопределенно, как сказано в одном из примечаний к Воспоминаниям — узнала из списков управы благочиния, что она скончалась 29 февраля 1860.