Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Мережковский с Ходасевичем считали его одним из самых одаренных поэтов эмиграции, однако его сюрреалистические стихи были трудны для восприятия, а в личности Бориса Поплавского прослеживались тревожные черты. «Темные, грозные силы собирались вокруг него», – писал Яновский; он был одним из тех выдающихся талантов, в которых заложен механизм саморазрушения. Талант Поплавского произрастал из хаоса, смерть постоянно присутствовала в его мыслях: «Эмигранты заявят о себе, и их голоса будут вспоминать и в золотом веке, – писал Поплавский, – только если они погибнут, умрут, исчезнут, растворятся». Самопожертвование художника было краеугольным камнем его эстетических и философских убеждений58. Он сутками просиживал взаперти: ночью писал, а днем лежал в постели, отвернувшись к стене. В результате его лицо приобрело странную, неестественную бледность, чему способствовало также злоупотребление героином и кокаином, к которым он пристрастился. Поплавский познакомился с наркотиками очень рано – в двенадцать лет, – а приохотила его к ним сестра Наташа, открывшая для себя опиум во время путешествия по Дальнему Востоку. Сама она, вполне предсказуемо, умерла молодой от передозировки. Среди тягот нищенской жизни в Париже, в изоляции, наркотики стали для Поплавского последним прибежищем и придали психоделическую окраску его стихам во времена задолго до изобретения ЛСД59. Они же стали причиной его трагической смерти в возрасте тридцати двух лет.
17 октября 1935 года Бориса Поплавского нашли мертвым – предположительно он скончался от передозировки, договорившись о двойном самоубийстве с «полубезумным наркоманом» девятнадцати лет по имени Сергей Ярко. Позднее выдвигались предположения, что Ярко дал Поплавскому повышенную дозу некачественного наркотика и его смерть была случайной; либо что Ярко уговорил его на двойное самоубийство, поскольку никому из друзей Поплавский о подобных намерениях не говорил. У родителей Поплавского не оказалось денег на похороны, и они обратились к друзьям сына с просьбой пожертвовать на гроб и участок земли – объявление было опубликовано в газете «Последние новости»60.
Ходасевич винил в смерти поэта атмосферу отчаяния и безнадежности, царившую среди русских молодых литераторов Монпарнаса. После гибели Поплавский «за одну ночь стал знаменит», как иронически замечала Нина Берберова. Все французские газеты писали о нем; однако большинство русских в Париже слышало имя Поплавского впервые61. При жизни он опубликовал лишь шестьдесят стихотворений и девять глав романа; после него осталось большое собрание неопубликованных работ, однако сам Поплавский не питал иллюзий насчет своего творческого наследия и говорил Владимиру Набокову:
Слава? Не смешите! Кто знает мои стихи? Тысяча? Полторы тысячи; самое большее две тысячи интеллигентов-экспатриантов, из которых девяносто процентов их не понимают. Две тысячи из трех миллионов беженцев. Это провинциальный успех, а не слава62.
Узкий кружок поклонников в Париже возвел его стихи в культ; со стороны остальных – равнодушие и молчание. Даже Набокову, сначала отвергнувшему творчество Поплавского, понадобилось время, чтобы признать его оригинальный стиль, после чего он назвал талант Поплавского «далекой скрипкой среди близких балалаек». Он был «первый хиппи, – писал Набоков впоследствии, – настоящее дитя цветов»63.
Сам Набоков очень поздно вышел на парижскую литературную сцену. Бежав с семьей в Берлин в 1920 году, он жил и работал там, хотя наезжал в Париж, пока не решил перебраться сначала на юг Франции, а потом, в октябре 1938 года, в столицу, в Шестнадцатый округ, после того как антисемитские настроения стали угрожать безопасности его жены-еврейки Веры. Как многие другие русские эмигранты, Набоков считал, что «ведет странное и весьма неприятное существование в условиях материальной нужды и интеллектуальной роскоши, среди совершенно незначительных незнакомцев»64. Однако он оказался в Париже в период культурного упадка, когда представители первой волны эмигрантов уже состарились и начали умирать. В последние годы перед началом войны в 1939 году последовала череда смертей, усилившая ощущение потери – уходили представители старого поколения, бежавшего в 1919–1920 годах. В октябре 1938 года в Нейи-сюр-Сен скончался великий князь Кирилл Владимирович, потерявший в 1936-м свою жену, Викторию Мелиту. В 1933-м на юге Франции умер Сандро. Теперь монархисты считали главой императорской семьи Владимира Кирилловича, сына великого князя Кирилла. Однако самую глубокую скорбь у русской колонии в Париже вызвала кончина представителя не аристократии, но культуры – 12 апреля 1938 года скончался Федор Шаляпин. Ему было всего шестьдесят пять лет, но он страдал диабетом, а позднее у него развилась лейкемия.
Шаляпин навсегда уехал из России в 1921 году и очень жалел, что был вынужден это сделать. «Как же мне оставить такую родину, в которой я сковал себе не только то, что можно видеть и осязать, слышать и обонять, но и где я мечтал мечты, с которыми жил так дружно, особенно в последние годы перед революцией?» – спрашивал он в своей автобиографии 1932 года «Маска и душа». Однако при ленинском правительстве жизнь стала более «официальной», говорил он, «более сухой»; Советы требовали у него денег, предполагая, будто успех означает, что он «купается в золоте»65. Ему удалось бежать с семьей, но без копейки; впоследствии он восстановил свое финансовое положение, сделав успешную карьеру и гастролируя по США и Европе. В Париже Шаляпин наслаждался жизнью: у него была просторная квартира на проспекте д’Эйло близ Трокадеро, с картинами, скульптурами и антикварной мебелью. Шаляпину поклонялись как величайшему оперному певцу своего поколения, однако в душе его царила безутешная печаль. Русские отобрали у него титул народного артиста, лишили паспорта – «но не
