Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис
Обычный роман набрасывает сеть на действительность, преобразуя ее для удобства в вымысел. Словесность о словесности идет по чужим следам, но за своей добычей. Двести лет наша критика волочилась за литературой, пока не добилась своего, став ей соавтором. Как говорится, совет да любовь.
9 октября
К Международному Дню почты
До появления интернета моя переписка была столь обильной, что почтальоны звали меня по имени. Они думали, что я общаюсь с пришельцами, потому что на нашей планете не может быть страны с названием Eesti.
Я любил медленную почту как раз за ее неэффективность. Оазис неторопливости в мире опасных ускорений, она не требует спонтанного ответа. Телефон застает нас врасплох, письмо смирно ждет, чтобы его открыли или – даже – забыли. Говорят, китайцы предпочитали как раз “выдержанные” письма. Они резонно считали, что за месяц хорошие новости не пропадут, а плохие обезвредятся. Почта соединяет свойства сразу двух литературных жанров: сперва, как детектив, она замедляет действие перед развязкой, зато потом, как эпистолярный роман, обещает прочные узы.
Я всегда отвечал на все письма, в первую очередь на те, что шлют из России. Жаль только, что нормальные люди писали редко. Самым вменяемым был тот, что предложил взять у него взаймы. Он просил, чтоб я называл его Лёлик Кнут. Но обычно предлагают поделиться не деньгами, а идеями. Одни знают, как спасти человечество, другие – как его стерилизовать.
Всех их переплюнул Виктор Михайлович Головко, который каждый месяц присылал мне по тетради. Он вырос в такой глуши, что даже в сельскую библиотеку попал уже пятиклассником. Увидев столько книг, Головко заплакал, решив, что все в мире уже написано. После армии жена купила ему машинку, чтоб не пил, и он стал писать обо всем на свете – как энциклопедия. Как герой Платонова, он просто не мог не думать об отвлеченном. Например, он нашел применение простаивающему после холодной войны американскому флоту. Авианосец, рассуждал он, – это мотор с огромной палубой, на которой удобно вялить воблу в тропиках.
9 октября
Ко дню рождения Николая Рериха
На 107-й улице, возле Гудзона, за углом некогда роскошной улицы Риверсайд, стоит тихий особняк в три этажа. Затерянный среди себе подобных, он выделяется белым флагом с тремя алыми шарами. Это символ Пакта Рериха, заменяющего Красный Крест мировому искусству.
Давно открыв эту нью-йоркскую редкость, я не торопился ею делиться, ценя медитативную тишину, углубленность и сосредоточенность. Теперь уже поздно. Рериховский музей переживает бум, которым он обязан событиям на родине мастера, где художник превратился в гуру для посвященных и любопытствующих.
“Рерихнутыми” называют их скептики, но я с ними не согласен, и не могу без волнения читать отчеты пятилетней экспедиции в Азию, где Рерих описывал монаха, которого одновременно видели в двух местах сразу.
Главное, конечно, живопись. Я люблю ее с детства. В 1930-е Рерих отправил своим рижским поклонникам несколько картин. Те холсты, что пережили оккупации, украшали наш городской музей. Они резко отличались от латышских передвижников и будили во мне свойственную всякому пионеру жажду дальних странствий.
В нью-йоркском музее Рериха от картин разбегаются глаза. Местные адепты, самые заядлые в мире, собрали 200 работ, но горы не бывают монотонными. Особенно Гималаи, которые Рерих писал из своего дома в Пенджабе, на последней границе цивилизации. За порогом кончалась политическая география и начиналась небесная. Синие на синем, святые вершины стоят в снегу, распространяя покой и мудрость, присущие всему, что не нашей работы.
Символист и модернист, Рерих создал свою мифологию. Он собрал с обочины все, что плохо лежало: германские легенды, русскую старину, скандинавские мифы, буддийскую философию и индусскую метафизику. Каждая его картина – страница из экуменической, альтернативной Библии, объединяющей все изначальное, архаическое, таинственное и влекущее. Рериха можно изучать, в него можно верить, но лучше всего просто смотреть его пейзажи, на которых изображена гористая душа планеты. Первым увидавший ее из космоса Гагарин сказал, что сразу вспомнил Рериха.
10 октября
Ко дню рождения Фритьофа Нансена
Полюс был Граалем прогресса. От него тоже не ждали ничего конкретного, но все к нему стремились. Я люблю этих людей и горжусь, что принадлежу к тому же – людскому – племени. Обуреваемый честолюбием, как цезарь, благочестивый, как монах, любознательный ученик Просвещения, романтичный, как влюбленный поэт, и практичный, как буржуа, полярник – вершина расы.
По пути к полюсу путешественники писали такую прозу, что на ней следует воспитывать школьников: пример доблести, Плутарх без войны. Их литературный дар был попутным, нечаянным. Приближение к точке, где исчезает всякая жизнь, кроме собственной, да и то не всегда, придавало всякой строке экзистенциальную наценку. На этих широтах вес слов был так велик, что всякая подробность – от метеорологической до кулинарной – звенит, как на морозе.
К тому же все они, похоже, были хорошими людьми, не говоря уже о лучшем – Нансене. Чтобы в этом убедиться, поставьте себя на его место. По дороге домой, не сумев до него добраться вовремя, Нансен вынужден зазимовать со спутником, которого он выбрал лишь потому, что тот лучше других ходил на лыжах. Много месяцев в одной норе с почти случайным человеком. За полярным кругом это даже не робинзонада – зимой тут можно только ждать лета. “И все же жизнь, – пишет Нансен, – не была столь невыносимой, как это, пожалуй, может показаться. Мы сами считали, что, в сущности, живем неплохо, и настроение у нас всегда было хорошее”. Тем более в Рождество: “Мы празднуем этот день в меру возможностей: Йохансон вывернул свою фуфайку, я сменил подштанники”.
Но главное, что больше мыла и хлеба, родных и дневного света Нансену той зимой не хватало книг, и, выучив наизусть единственную, что была с ними, он все равно открывал ее вновь и вновь: “Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников”.
Я вспоминаю этот абзац каждый раз, когда накатывает ужас и кажется, что книги не нужны.
10 октября
Ко дню рождения Альберто Джакометти
Его “Шагающий человек” – одна из самых известных скульптур ХХ века. Джакометти изобразил человека в мучительно неудобной позе.
