Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис
Поскольку сам Киплинг видел их, как и мы, лишь на картинках, он вообразил джунгли честным первобытным лесом. Здесь убивают, чтобы есть, знают цену мести и презирают силу без чести. Современники Киплинга считали тигра Шерхана Гитлером, а шакала Табаки – Муссолини. Но, несмотря на них, джунгли – разумно устроенная утопия, в которой царит рациональный, как у Платона, закон, “никогда не приказывающий чего-либо беспричинно”.
Придя, как англичане, в чужой мир, Маугли покорил его именно так, как мечтал Киплинг: умом и лаской.
Уважая прежний порядок, Маугли подмял его под себя, заменив вожака волчьей стаи. Благодаря ему старое и новое в джунглях слилось в гармонию, исключенным из которой оказалось лишь загадочное племя бандерлогов. Они – пародия природы, карикатура на людей, полудикари, фальшивые наследники, бездумно живущие в руинах чужого города и самонадеянно считающего его своим.
Примерно так Киплинг представлял себе постколониальный мир, из которого вычли не только Маугли, но и его автора.
31 декабря
Ко дню рождения Анри Матисса
Его картины вызывали хохот. Тогдашних критиков смешили зеленые “синяки” на лице дамы. Это тем удивительней, что импрессионисты уже приучили зрителей к цветным теням, правда, у них они были синими, что, конечно, не отменяет условности. (Непривычные к светотени китайцы, впервые увидав изображение британских монархов, приняли светотень на лице коронованных особ за боевые раны.) Но главным на полотне Матисса было не лицо, а фон. Он мешал зрителю понять, где “происходит” картина. За спиной фигуры только разноцветное пространство. Ничего не изображающие, оно выполняет функцию цветов на политической карте, для которой важно лишь то, чтобы страны не перепутались. Дама с портрета расположилась не в пейзаже или интерьере, но прямо на палитре, собранной по правилам декоративной живописи. Холст, состоящий из перекликающихся цветовых пятен, упраздняет структуру природы. Изъятая из нее картина не копирует мир, а дополняет его.
Радуясь обретенной свободе, Матисс пишет, что видит, а не что знает. Поэтому мы никогда не поймем, о чем думает его модель, хотя она и его жена. Убрав из живописи психологию, Матисс, в сущности, упразднил и людей, постепенно превращая их в декоративные кляксы. Встретив новичка, мэтр показывал ему картину, где на ногах натурщицы по четыре пальца. Того, кто спрашивал, где пятый, больше в студию не приглашали.
31 декабря
К Новому году
От других красных дат Новый год отличается тем, что не поддается разоблачению, мистификации, профанации. Он не уступает позорящему насилию прилагательных, как это случилось с крестинами после того, как они стали комсомольскими. Если годовщины вождей, государств и режимов жмутся к выходным, как двоечники, то Новый год не переносится – никуда, никогда, ни за что. Служа источником календарю, он не считается с похмельем, а служит его причиной.
Сила Нового года в его непоколебимом постоянстве. Укорененный в мерной смене дней, он – гарант того высшего порядка, что просвечивает сквозь хаос обыденной жизни и освещает ее. Мир непознаваем, пути неисповедимы, будущего нет, но есть Новый год, и нас греет уверенность, что, где бы он нас ни застал, мы встретим его бокалом.
Сдавшись календарю, мы обмениваем анархическую волю произвола на дисциплинированный азарт игры. Прекрасно понимая смехотворную условность ее правил, мы не смеем их нарушить, потому что они составляют и исчерпывают игру: если в футбол играют руками, то это не футбол.
Человек, писал Платон в седьмой книге своих “Законов”, “выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением”. Мы следуем ему, когда вышедший из елки дух торжества переносит нас в запредельную реальность праздника, где атеизм без берегов смыкается с религией без веры. Этот древний культ ничего не требует и ничего не обещает, кроме того, что дает: внерассудочную и бескорыстную радость новогодних ритуалов.
Участвуя в новогодней литургии, мы помогаем свершиться космическим переменам даже тогда, когда в них не верим. Все, что мы делаем истово, но не всерьез, обязательно, но понарошку, зная когда, но не зная зачем, называется суеверием и является первой, предшествующей всем другим верой.
Раз в году ее мертвый язык оживает в новогоднем тосте. Булькает водка, шипит шампанское, взрываются хлопушки, осыпая салаты конфетти, и мы торопим секундную стрелку, приближающую себя к 12-ти, а нас к смерти, чтобы восторженно приветствовать священный миг за то, что он, ничем не отличаясь от остальных, позволяет нам участвовать в мерном шествии вселенских ходиков: с Новым годом!
Нью-Йорк
1992–2022
