Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Правда только то, что в заграничном турне поэт всё время находился в подавленном состоянии. Но причины этого были не в болезни.

«В Москве, вообще повсюду в России, – писал Сол Юрок, – он выступал как великий Есенин, новый Пушкин. Даже сама Изадора преклонялась перед его бессмертным даром. Однако в Берлине, в Париже, повсюду в Америке – кто когда-нибудь слышал о Есенине? Всегда звучало только Изадора, Изадора, одна Изадора.

И этот самовлюблённый человек, испорченный обожанием русских, испытывал за границей отсутствие этого обожания, и ему это было тем более горько, ибо по мере того как они уезжали всё дальше от Москвы, слава Дункан всё росла. Он страшно завидовал Изадоре. Его ревность доходила до того, что он вообще отрицал её искусство».

Есенин был настолько амбициозен и нескромен, что не мог утаить от своего московского окружения притязаний на мировую известность. И вдруг обнаружил, что для западного человека он всего лишь «молодой муж» несравненной Дункан. Болезненно тщеславный, поэт запил и почти не просыхал всё время своего пребывания в Германии, Италии, Франции и Америке. Особенно последней.

В США в то время был введён запрет на продажу алкогольных напитков, но достать их не составляло проблемы. В основном это был самогон самого низкого качества. По словам Дункан, он мог убить слона. Есенина не убил, но здоровье его подорвал крепко. Вот каким увидел поэта Всеволод Рождественский почти сразу после возвращения его на родину: «Есенин радостно обнимал приятелей. Лицо его озарилось почти ребяческим восторгом. И только тогда, когда он подвинулся ближе к свету, стало ясно, как разительно изменился он. На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны. Меня поразили тяжёлые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки около рта.

Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживлённо рассказывал что-нибудь о своих заграничных странствиях. В пылу разговора он вытащил из кармана свежую коробку папирос и попытался разрезать бандероль остриём ногтя. Руки его настолько заметно дрожали, что кому-то из присутствующих пришлось прийти ему на помощь».

Крайний эгоизм и тщеславие подтолкнули Есенина к хулиганству, которое он считал всего лишь саморекламой и говорил по этому поводу одному из своих приятелей:

– Да, я устраивал скандалы. Мне это было необходимо. Мне это было нужно, чтобы создать себе известность и чтобы они меня запомнили.

Сомнительная слава! Разве за такой славой ехал поэт на край света? Как писал Ходасевич, «свадебное путешествие Есенина и Дункан обернулось хулиганским турне по Америке, гнусной одиссеей, полной злоключений и провалов».

Под Новый год Есенин написал Айседоре следующую записку: «Милая Изадора, я не могу больше, хочу домой».

Оставаться дальше в Америке было бессмысленно: стихи здесь были не нужны, поэтические вечера не устраивались, с русской эмиграцией поэт не общался. Словом, тоска зелёная по Константинову, по Москве, по России.

В первые дни 1923 года Сергей Александрович написал стихотворение «Снова пьют здесь дерутся и плачут…», в котором вроде бы не совсем к месту помянул дом:

Защити меня, влага нежная,

Май мой синий, июнь голубой.

Одолели нас люди заезжие,

А своих не пускают домой…[71]

В начале января выступлений у Дункан не было, и десять дней супруги провели почти в домашней обстановке – Есенин работал. За эти дни он вчерне закончил поэму «Страна негодяев». Она о России периода Гражданской войны, но поэт упомянул в ней и Нью-Йорк, в котором писал поэму:

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льёт.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жульё.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она – мировая биржа,

Вот они – подлецы всех стран.

Жёстко, умно и, что удивительно, – современно. Именно в наши дни мир воочию убедился в звериной сущности американского империализма. Но для великого поэта это было ясно уже на второй день по прибытии в Нью-Йорк: приветствуя статую Свободы, он произнёс:

– Бедная старая девушка, ты поставлена тут ради курьёза!

И вот финал супружеского турне: Дункан лишили гражданства США, ей и её супругу дали предписание покинуть страну. 11, 13 и 15 января она дала последние концерты в Карнеги-холле (Нью-Йорк). 2 февраля у неё был прощальный вечер в Лексингтон Опера-хаус. Зал стоя приветствовал её и пел «Интернационал». Четыре месяца имя Айседоры не сходило со страниц американских газет. Но на этот раз ни одна – ни одна! – газета не дала анонса последнего выступления великой танцовщицы на американской земле.

3 февраля супруги покинули США. Никаких денег Дункан не заработала, всё ушло на оплату фешенебельных номеров в гостиницах, на перебитую в них посуду и поломанную мебель. Дорого обошёлся и контрабандный алкоголь. Деньги на приобретение билетов на плавание из Америки в Европу Айседора взяла в долг у Париса Зингера.

Репортёрам, сбежавшимся на пирс, Дункан заявила:

– Америка не ценит искусство. От одного края страны до другого всё заставили чудовищными рекламными щитами. Рекламные щиты – вот подлинно американское искусство, искусство продавать вместо того, чтобы наслаждаться прекрасным.

В сотый раз Дункан подчеркнула:

– Мой муж и я – революционеры. Каждый художник должен быть революционером. Лучше свобода, чёрный хлеб и водка в России, чем жизнь при вашем капитализме.

На вопрос журналистов, когда её снова ждать в Америке, Айседора отрезала:

– Я никогда сюда не вернусь!

«Больно и тошно». В Европу Дункан и Есенин возвращались на лайнере «Джордж Вашингтон». На четвёртый день плавания Сергей Александрович разразился письмом А.Б. Кусикову, который находился в Париже:

С. Есенин и А. Дункан на лайнере «Джордж Вашингтон»

«Милый Сандро!

Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоём с Изадорой.

Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестёр, то плюнул бы на всё и уехал бы в Африку или ещё куда-нибудь.

Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

Теперь,