Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
Единоличников, то есть не объединившихся в «колхоз», было очень мало. Таким единоличником некоторое время оставался пленный с кличкой Молчун, Филипп Тимофеевич Тыртышников, родом из деревни Фощева-тое Воронежской области. Как-то у него спросили, почему он ни с кем не объединяется в «колхоз», и он ответил: «Я уже был двадцать лет в колхозе…» В результате Филипп получил дополнительное прозвище Двадцать лет в колхозе. В конце концов подружился с хромым, но очень подвижным школьным учителем – казахом Мир-забековым, которого так и звали Казах. «Колхозная» система проживания особенно развилась у нас после того, как нашу рабочую команду поселили в соседней с аэродромом деревне Цшорнау.
…Осенью на нашем аэродроме в сопровождении офицерской свиты или верхом на красивом коне с богато украшенным седлом стала появляться молодая немка – шатенка с серыми глазами. Ее постоянно серьезное, неулыбающееся лицо не казалось мне симпатичным, но фигура была идеальной. Всякий раз она появлялась в разной, хорошо подогнанной верхней одежде, а часто – в костюме с эффектными брюками. Немцы и немки, увидев ее издалека, останавливались, будто по команде «Смирно!». Но она в ответ лишь кивала им. Весной и летом, когда пленные видели эту особу, они не обращали на нее особого внимания. А вот теперь поневоле заинтересовались, кто же она такая и почему все военные и цивильные немецкие персоны так почтительны к ней. За разъяснением я обратился к Билку. По его словам, эта дама была очень богатой и образованной графиней, недавно ставшей вдовой. Раньше она являлась владелицей земли, на которой располагается аэродром. Теперь ей же и ее отцу принадлежит только часть земли и леса западнее аэродрома. И между прочим, это ее и ее отца красивый замок мы видели летом, когда под охраной часового Шлихта работали в лесу и искупались в озере. Оказалось, эта графиня снабжала всю воинскую часть аэродрома продуктами со своих земель, и даже мы получали от нее картофель, кольраби и брюкву. Так что она была «нашей кормилицей».
Октябрь прошел у нас без особых событий, достойных упоминания. Нередко случались дни, когда не было никаких работ. Но без работы такую массу людей держать не полагалось. Поэтому фельдфебель и мастера придумывали какие-то совсем никому не нужные занятия. Например, заставляли рвать траву, выравнивать лопатами и граблями плац, посыпать его песком. При этом мастера просили нас ни в коем случае не стоять, а хотя бы делать вид, что работаем: «Начальство увидит, всем попадет за безделье». Доходило до того, что когда копали землю, то один пленный кидал ее полупустой или почти пустой лопатой к соседу, а тот – обратно к нему и т. д.
В таких случаях многие пленные очень часто отпрашивались у мастера или часового сходить в уборную и по дороге «пропадали», залезая в мусорные секции или заходя в воинские кухни и столовые в поисках окурков и остатков еды.
7 ноября 1943 года советский праздник Октябрьской революции совпал с выходным днем. Утром, когда часовой Вилли Нииндорф, удалив с двери барака замок, объявил нам подъем, я поздравил товарищей с этой знаменательной датой. Вилли поинтересовался, что же я «очень высокопарно» сказал своим товарищам при его появлении. Я честно признался, что поздравил их с революционным праздником.
Вечером перед ужином члены моего «колхоза» по инициативе сапожника Василия Дудникова и больших любителей спиртного Лени Маляра и Василия Серегина решили отметить праздник, «как полагается». Сапожник налил всем из бутылки «по глотку» ацетона, заставив разбавить эту отраву водой, из-за чего жидкость стала белой. Мы чокнулись, сказав одновременно «С праздником!», и выпили эту гадкую смесь. Затем поели сваренный на печи в большом тазу картофель и попили чай с хлебом и маргарином. На следующее утро, к моему удивлению, никаких признаков отравления ни у кого не обнаружилось. Между тем праздник продолжался далее с бутылкой самогона, которую Мише Федерякину преподнесли русские девчата из-под Курска. Предлагали выпить и мне, но я отказался, боясь этого после принятой накануне дозы ацетона. А 8 ноября старший ефрейтор – шлёнзак сообщил нам потрясающую новость – Красная армия освободила Киев. Об этом немецкие газеты и радио промолчали.
9 ноября фельдфебель Хебештрайт направил на кухню в распоряжение Миши Федерякина пять человек, включая Ивана Игнатьева и Толю Шишова. Им предстояло доставить на грузовике от двух поставщиков из соседних деревень партии картофеля, кольраби, брюквы, моркови и других овощей, а также некоторые другие продукты.
На второй день работы этих товарищей на кухне Аня большая, из-под Курска, вручила им бутылку самогона. Выпив ее, ребята сильно запьянели и начали бузить. Воспользовавшись отсутствием часового, двое из них зашли соседнюю столовую и стали грубо приставать к посетителям, особенно к немкам. Оба громко матерились по-русски и пытались запугивать женщин скорой расправой над ними советских солдат. Шеф столовой прибежал в караульное помещение и доложил обо всем фельдфебелю Хебештрайту. Тот срочно послал в столовую двух солдат. Обоих бузотеров и всех работавших в столовой привели в комнату фельдфебеля. Вызвали и меня. И не успел я войти, как фельдфебель огрел меня плеткой по спине. Затем, повторяя удары, он кричал: «Это тебе за них – сволочей, которых ты не воспитываешь! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты не давал им делать глупости! Пусть они тебе расскажут, что натворили!» С этими словами, не дав мне ничего сказать в ответ, фельдфебель прогнал нас от себя. Часовой Вилли, похлопав меня по плечу в знак сочувствия, загнал всю провинившуюся компанию в барак.
Товарищи сняли с меня рубашку и увидели на спине кровавые следы побоев. Сосед по нарам Поп вытащил из своего мешка пузырек с йодом и, смазав раны, опять сказал: «Все в руках Божьих, надо потерпеть». Мне пришлось просить товарищей впредь не подводить меня – ведь за их глупые выходки приходится отдуваться мне. Но до конца плена фельдфебель больше не поднимал на меня рук и даже почти не повышал голос при всех провинностях – не только моих личных, но и моих товарищей.
На следующий день на утренней поверке фельдфебель напомнил, что я и другие товарищи вчера были им наказаны, но далеко не так крепко, как следовало бы. Если подобное безобразие и иные недопустимые поступки повторятся, то наказание будет очень суровым – виновных отправят в штрафной или в концентрационный лагерь. Все сказанное фельдфебель попросил перевести, но не меня, а Сашу Зинченко, что тот и сделал.
Ноябрь подошел к концу. И вот в один из вечеров после ужина пришел в барак старший ефрейтор Куле и передал распоряжение – следовать за ним к фельдфебелю. Товарищи это услышали и подумали, что фельдфебель опять будет за что-нибудь избивать меня плеткой. Поэтому они сразу бросились ко мне, чтобы помочь хорошо одеться, – дали мне надеть под мундир еще какую-то одежду, чтобы удары не причиняли особо сильной боли. К счастью, на этот раз фельдфебель вызвал меня не как мальчика для битья. Фельдфебель сообщил, что командование не считает возможным дальнейшее пребывание на аэродроме не только советских, но и голландских военнопленных. По мнению фельдфебеля, в связи с «временным» неблагоприятным положением на фронтах данный аэродром хотят превратить из учебного в боевой, предназначенный для истребителей и штурмовиков. Для нашего содержания выделен бывший танцевально-театральный и банкетный зал в Гостином дворе деревни Цшорнау. Но человек десять по разным причинам отошлют в другие команды. Утром при построении он сделает этот отбор. А пока попросил сообщить товарищам только о предстоящем переселении и добавил, что для переселения надо подготовить жилое помещение, построить кухню, соорудить выгребную уборную, сделать проволочное ограждение вокруг лагеря и пр., что займет больше месяца. Завтра же для этих работ он направит в Цщорнау группу голландских военнопленных соответствующих специальностей, а позже и советских.
