AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Каких-либо ветеранов-вильненцев мое заявление, возможно, заденет. Ведь в польском коллективном сознании эта проблема не выяснена до конца (хотя – покуда – остается только теоретической). Личные привязанности и обиды я понимаю, но остаюсь при своем: другого разумного, человечного, христианского решения не существует. Для нас это означает – одним прекрасным и важным городом больше, для них это – фундамент существования. Без Вильно нет настоящей Литвы. Пусть судьба пошлет нам мудрых политиков, которые в будущем, от имени некогда существовавшей Республики Обоих Народов закрепят это договором и создадут фундамент истинного согласия наших народов.

Я с надеждой думаю о моих братьях-литовцах, где бы они ни находились. Друг к другу нас ведет еще долгая дорога в гору, но кто-то дойдет.

А тогда моя последняя поездка близилась к концу.

Ныне ее отдельные этапы складываются в некое значащее целое. Я оказался среди теней сталинской элиты и постоял у могилы Пушкина. Растворялся в массе людей, притворяясь одним из них, и был слегка затронут проблемами советских межнациональных отношений. Отыскивал польские следы в Вильно и пообещал его литовцам (дьявол-насмешник шепчет: словно бы кто-то отдавал шведскому королю Стокгольм. Ну, может, не совсем так…).

А в тот раз неманская долина с ее высокими холмами открылась передо мной еще раз в Гродно. Мы проехали через мост. Вошли пограничники. Молодой младший офицер долго рассматривал мой паспорт. Как-то раз прежде при выезде из Союза обнаружили неточности в оформлении прописки и высадили меня в Бресте: правда, я успел добраться до какого-то окошечка, поставить печать и даже поймать свой поезд. На этот раз беспорядка в документах было куда больше. Стоял московский штемпель, потом перерыв, затем Таллин, а за ним еще перерыв. Паспорт он рассматривал долго, но потом возвратил, не говоря ни слова. Этот жест означал, что меня выпускают, а в какой-то степени и изгоняют.

Это соответствовало действительности: меня как бы ссылали, но в противоположном направлении – не вглубь России, а за ее пределы. Знаю, что это рискованное сравнение, и спешу заверить, что опять-таки никого не хочу обидеть, оскорбить чью-либо память. В конце концов, и у меня есть свои личные и семейные польско-русские и польско-советские счеты. И за тридцать шесть лет до этого, в феврале 1940 года я уже убегал отсюда в Генеральную Губернию через снега над Бугом, уцепившись за руку матери.

Это тогда. Но читатель этих записок, возможно, мог заметить, что позднее у меня были основания почувствовать себя связанным с этой страной. Самыми сильными – человеческими узами.

А кроме того, Россия – это моя специальность.

Я как раз завершаю сейчас двенадцатый год принудительной разлуки с нею.

КАК ОБСТОИТ ДЕЛО СЕЙЧАС

После 12-летнего перерыва, возникшего по причинам, абсолютно от меня не зависевшим, я вновь побывал на рубеже сентября-октября в Москве и немного вне ее.

Я ехал с нетерпением, но и с беспокойством. Дело в том, что вот уже какое-то время я стараюсь по возможности систематически представлять читателям газеты «Тыгодник Повшехны» свои размышления и комментарии, касающиеся перестройки (термин этот приобрел столь широкую популярность, что я не буду искать ему соответствий в польском и стану им пользоваться). Доселе это был анализ опосредованный – главным образом, чтением прессы, а потому я неизменно оговаривался, что лишь сопоставление с самой жизнью может удостоверить мои выводы. А значит, я проверял самого себя. У меня был на то месяц времени, который я провел интенсивно, зная, что по возвращении придется отчитываться. Кроме Москвы и ее окрестностей я посетил Вильно, где провел пару дней. На другие нерусские маршруты времени уже не хватило – правда, в столице нетрудно свидеться с многонациональной публикой. Я возобновил, насколько было возможно, старые знакомства, завязал новые. В силу естественного порядка вещей моё тамошнее окружение – это прежде всего творческая интеллигенция, но я старался в нем не замыкаться, беседовал еще с учителями, инженерами, учеными, врачами, пенсионерами, молодежью разных возрастных групп, служителями церкви. С рабочими контакты были фрагментарны, до крестьян я на этот раз не добрался – остались опять-таки лишь опосредованные свидетельства, правда, довольно обширные. Глаза и уши я держал открытыми, жил в массе, но как частное лицо, не выделяющееся явно своим иностранным обликом и способное – из-за твердого произношения – сойти за латыша; никаких признаков особого интереса к моей персоне я не заметил. То, что я видел, слышал, о чем подумал, попробую теперь изложить по возможности кратко, ибо материала довольно много. План у меня такой – начну с общих выводов и с характеристики общественно-политической ситуации, какой она представляется мне сейчас, поскольку ощущаю наибольшую читательскую заинтересованность в этом. Различная конкретика, наблюдения, жанровые сценки, всякого рода мемуарная лирика – всё это последует потом, как и сообщения, касающиеся литературы, театра и кино. Прошу запастись терпением – и на случай, если в чем-то повторюсь, возвращаясь к проблемам, затронутым прежде – такова, однако, техника сопоставлений и сравнений.

Пожалуй, излишне добавлять то, о чем скажу теперь, но подчеркнуть это стоит: и то, что написано здесь, после проверки на месте, есть лишь сумма моих мнений, материал – в любом отношении – дискуссионный. Я только чувствую себя теперь несколько увереннее, но и при этом заключаю всё сказанное ниже в большие скобки и помещаю впереди фразу: «Мне кажется, что…». Слишком много там – в поле наблюдений – непроясненного, внутренне противоречивого, неустоявшегося. Здесь не годится метод аналогий, известные в других случаях предпосылки могут давать абсолютно иные результаты или – что еще чаще – не давать никаких. Тут в игре действуют совершенно специфические факторы, и многие советологи споткнулись как раз на этом. Стараясь не забывать этого и не будучи ни от чего застрахован, перехожу к делу.

Начну с наиболее частых сомнений, звучащих во многих дискуссиях: не является ли перестройка тактикой, рассчитанной на то, чтобы в очередной раз обмануть общество?

Убежденно отвечаю – нет. Тут у меня нет сомнений. Это слишком серьезное дело, намерения идут далеко и глубоко, команда реформаторов рискует не только политической карьерой.

Ситуация, какую я застал на месте действия, достаточно отчетлива. Брежневский маразм и застой привели страну во всех отношениях к полной деградации, которую теперь и констатируют. «Еще немного, и мы стали бы третьеразрядным государством», – эту фразу, говорят, произнес кто-то из руководства. Иного выхода, чем радикальная реформа, начатая сверху, просто не было – если, конечно, оперировать рациональными категориями, исключая альтернативу, от которой мурашки бегут по спине. Реформаторские начинания, хотя не случайно здесь так сильно персонифицированные, связанные с личностью и ролью Михаила Горбачева, представляются мне равнодействующей того вектора сил, какие отображают настоятельную историческую необходимость: кто-то подобный должен был появиться.