Александр Алтунин - На службе Отечеству

- Вот она, минута грозовая, - и, рывком выскочив из укрытия, крикнул: - За мной, товарищи!

Следом за политруком скатился вниз лейтенант Калинин, за ним бросились бойцы его взвода. Махнув рукой старшему лейтенанту Папченко, спешу к штурмовому мостику. Прыгаю по шатким, неустойчивым дощечкам, оглядываюсь и вижу, как в окружении бойцов спускается Папченко, размахивая руками и что-то крича на ходу. Наконец можно облегченно вздохнуть: командиры взводов доложили, что переправа закончилась без потерь.

Ожидаем сигнал о начале атаки. Рядом со мной устанавливает штык в боевое положение мой новый ординарец Митин. Поблизости располагается "группа управления" - Поливода, Сероштан, Лысов, Браженко, Востриков, Шлевко, Сусик. Отсутствуют Охрименко и его верный помощник Федя. Они "организовывают" питание, боеприпасы и эвакуацию раненых.

Невольно восхищаюсь Стольниковым: мне, уже побывавшему в ожесточенных боях, с трудом дается спокойствие, а политрук, перебегая от бойца к бойцу, что-то говорит, от чего у многих появляются улыбки.

- Что за радостные вести принес, Вадим Николаевич? - спросил я, когда политрук возвратился.

- Я сообщил бойцам, что наши части, наступающие вдоль Минского шоссе, ворвались в расположение врага и выкуривают фашистов из нор. - Заметив, что Сероштан сосредоточенно грызет сухарь, он с шутливым испугом спросил: Василий Андреевич, вы уничтожаете свой НЗ? Берегитесь: увидит - Охрименко, лишитесь шевелюры.

- Ничего, товарищ политрук, - смеясь отвечает сержант, - я займу провизии у фашистов, когда мы к ним заявимся. Им-то вряд ли она понадобится.

Безоблачное небо пробороздила ракета - сигнал атаки, а я никак не могу заставить себя вскочить. А надо. Таков закон: в решающую минуту командир должен быть впереди!

Делаю огромное усилие, вскакиваю и с автоматом в руках, не оглядываясь, бегу, как на спринтерской дистанции. Кажется, громко кричу призывное "Вперед!", но голоса своего не слышу. Выстрелов тоже. Лишь догадываюсь о них по свисту пуль. Чувствую, что фашисты ведут неприцельный огонь, иначе уложили бы меня на мать-сыру землю. До ближайших окопов около сотни метров. С радостью убеждаюсь, что все роты бегут почти на одной линии с нами. Вот справа и слева прорвалось "ура-а-а-а!". И подхваченный сотнями разгоряченных глоток древний боевой клич вторгается в шум боя. Взрывы гранат заставляют фашистов прятаться в окопы. Это помогает нам преодолеть оставшиеся метры. Мы прыгаем им на головы. Видим искаженные злобой и страхом лица вражеских солдат, и ненависть, накопившаяся в душе, выплескивается яростным воплем. Ожесточение обоюдное. Вижу, как Василь Сероштан прижал рыжего детину к стенке окопа и цепко схватил его за горло. Короткой очередью срезаю двух убегающих фашистов и вдруг падаю под тяжестью рухнувшего на меня тела. Сбрасываю его, поворачиваюсь - и сердце пронзает боль: Митин! На гимнастерке расплываются два огромных пятна. Видимо, фашист, что корчится под навалившимся на него Степаном Поливодой, метил в меня, но сразил моего ординарца. Подбегает Петренко, на ходу разрывая перевязочный пакет. Взглянув в неподвижное лицо Митина, тяжело вздохнул и закрыл ему глаза.

Фашисты сопротивляются яростно. Особенно ожесточенная схватка разгорелась на правом фланге батальона, ближе к железной дороге, где действуют рота лейтенанта Воронова и батальон ополченцев. Их контратакуют подошедшие со станции резервы, что заметно приободряет обороняющихся, их сопротивление усиливается по всему фронту.

Услышав нарастающий шум на правом фланге, где ведет бой взвод Папченко, спешу туда. От меня не отстают Браженко и Поливода. На бегу замечаю, как Стольников, бросив гранату, стремительно перескочил в ближайший окоп. Прыгаю следом. Стольников ожесточенно отбивается трофейной винтовкой от наседающих на него немцев. Услышав мою команду "Ложись!", он падает на дно окопа, а я даю несколько коротких очередей.

- Как Папченко?! - кричу сквозь треск выстрелов. - Жив?

- Минут пять назад был жив. Сейчас не могу ручаться... Схватка продолжается. Красноармейцы теснят фашистов. Вот рослый фашист, не выдержав, выскакивает из окопа, бросает винтовку и, размахивая руками, с отчаянным криком бежит прочь. Машинально вскидываю автомат, но сразу же опускаю, вспомнив, как заразительна паника. И тут же убеждаюсь, что поступил правильно. Душераздирающие вопли бегущего вносят замешательство в ряды гитлеровцев. Только что отчаянно дравшиеся, они испуганно оглядываются и один за другим поворачивают спины. Нельзя упустить момент: только на плечах бегущих мы сможем без потерь ворваться на следующую линию окопов. Призывно крича, бросаюсь за убегающими фашистами.

Вдруг обратившиеся в бегство немцы валятся, словно срезанные взмахом опытного косаря колосья. В расчетливой жестокости фашистов я уже имел возможность убедиться, и все же хладнокровный, почти в упор, расстрел своих солдат, ради того чтобы задержать атакующих, заставляет меня внутренне содрогнуться.

Уцелевшие немцы отчаянно вопят:

- Нихт Щисс! Нихт шисс! Нихт шисс!

Бросив на ходу последнюю гранату, бегу, инстинктивно сознавая, что спасение в быстроте. Назад возврата нет. Стоит только остановиться и повернуть, как нас всех перестреляют на выбор, словно глухарей на току. Бойцы не отстают от меня.

По небольшой плотности огня догадываюсь, что у фашистов мало автоматов. Это нам на руку. Ведь для винтовки нужен не только меткий, но и хладнокровный стрелок. А когда на тебя мчится орава разъяренных, орущих людей с винтовками наперевес, даже у самого смелого рука дрогнет. Поэтому мы, можно сказать, благополучно добежали до второй линии окопов. И все повторяется снова.

Оказывается, человек привыкает даже к кромешному аду. Если в первых боях все мелькало перед глазами в каком-то тумане и поступки определялись инстинктом самосохранения, то теперь я различал детали, следил за схваткой, словно со стороны, и пытался влиять на ее исход.

Неожиданно раздается громкий голос Сероштана:

- Товарищ командир! Гляньте: германцы поспешают до нас! И в самом деле, несколько десятков фашистов перебежками приближаются к месту, где ведет бой взвод Папченко. Приказываю пулеметчикам сосредоточить по ним огонь и посылаю Сусика предупредить Папченко о грозящей ему опасности. С удовлетворением слежу за работой пулеметчика Бориса Улыбина. От его коротких и точных очередей фашисты, нелепо подпрыгивая, валятся на землю и больше не поднимаются. Облегченно вздыхаю и, кивнув Сероштану, Браженко и Вострикову, выскакиваю из окопа, бегу к очередному укрытию. Делаю последний рывок, хочу прыгнуть в окоп и вдруг с ужасом замечаю нацеленный мне в грудь кинжаловидный штык. Остановиться или отпрыгнуть в сторону уже не могу. Инстинктивно отбив штык, всей тяжестью наваливаюсь на фашиста и мельком замечаю впереди офицера, который целился в меня из пистолета. Пуля просвистела возле самого уха. Подняв голову, вижу, как Василь Сероштан выдергивает из горла офицера окровавленный штык. В который уже раз Василий спасает меня от смерти! Надо бы поблагодарить его, да некогда. "Ладно, сказал я себе, - после боя по-дружески обниму и скажу: спасибо, друг". Я не допускал мысли, что такой возможности у меня не будет.