Сергей Бойко - Шарль Перро

Король приказал учредить особую уголовную палату для рассмотрения дела. Ее председателем был назначен де ла Рейни, заведовавший полицией.

На суде первой допрашивали Ла Вигуре. Она ни в чем не созналась и твердила, что полностью невиновна.

Когда ее приговорили к смертной казни, она велела сказать председателю суда господину Лувуа, что откроет ему несколько важных тайн, если он пообещает спасти ей жизнь. Лувуа не принял предложения.

— Пытка сумеет развязать ей язык! — сказал он.

Ответ был передан осужденной.

— Хорошо! — сказала тогда Ла Вигуре. — Теперь он ничего не узнает!

И действительно, присужденная к ужасным мучениям, она перенесла их, не сказав ни слова. Твердость ее воли была удивительной, ибо пытка была самая ужасная, так что даже доктор объявил, что если не перестанут мучить осужденную, то она сейчас же умрет. Отправленная на другой день утром на эшафот, Ла Вигуре просила позвать к себе судей. Те поспешили к ней, полагая, что Ла Вигуре хочет им в чем-нибудь признаться. Но оказалось, что она позвала их только для того, чтобы передать господину Лувуа, что она сдержала свое слово.

— Будь он на моем месте, — добавила она, — быть может, он того бы не исполнил.

Потом, обратившись к палачу, прибавила:

— Ну, любезный, оканчивай свое дело!

И с этими словами пошла к виселице.

Когда Ла Вуазен рассказали со всеми подробностями о казни Ла Вигуре, она воскликнула:

— Что ж, Ла Вигуре была хорошей девушкой, с твердым характером! Но она приняла худое решение: я не поступлю так, как она, — я обо всем скажу.

Тем не менее Ла Вуазен также была подвергнута ужасным пыткам и сожжена на костре 2 февраля 1678 года.

Подробности этой казни сохранились в письме Шарлю Перро маркизы Мари де Севинье:

«Ла Вуазен уже в понедельник знала, что она приговорена к смерти. Удивительно, что в тот же вечер она сказала тюремным сторожам: „Что же, разве мы не отпразднуем день заговенья?“ В полночь она сидела с ними за одним столом и ела все, что ей подавали на стол, потому что этот день был не постный; она пила много вина и пропела до двадцати застольных песен. Во вторник Ла Вуазен перенесла обыкновенную и чрезвычайную пытки; несмотря на это, она с аппетитом обедала и спала восемь часов; после этого она имела очную ставку с госпожами Дре и Ферон и со многими другими лицами. Неизвестно, что она говорила; предполагают, что слова ее должны были заключать в себе много странностей и вольнодумства. Вечером она ужинала и, несмотря на то, что была измучена всем телом, снова начала беситься и развратничать, как и накануне. Ее стали стыдить, усовещать и сказали, чтобы она думала лучше о Боге и вместо этих развратных песен пела бы лучше молитвы. Ла Вуазен действительно пропела две молитвы, — „Аве Мария“ и молитву Богородице, о которых ее просили, но только в насмешливом тоне. Среда прошла так же, как и вторник: мыслями своими Ла Вуазен далека была от всего святого и ни за что не соглашалась принять к себе духовника. Наконец, в четверг, в день, предшествовавший казни, ей ничего не хотели дать, кроме одного бульона; она за это ругалась, бранилась, ибо боялась, что не будет иметь силы говорить перед лицом своих судей. Из Венсенна Ла Вуазен была отправлена в карете в Париж; она задыхалась от злости и была в волнении; ей предложили позвать священника и исповедаться, но она не согласилась. В пять часов ее связали и она, одетая в белое платье, была посажена в телегу. Это, особенного покроя, белое платье надевалось на тех, кого присуждали к сожжению на костре. Лицо Ла Вуазен было весьма красно, кровь волноваться в ней не переставала, и она снова с презрением оттолкнула от себя священника, не согласившись даже поцеловать Святое Распятие. Госпожи Шон, Сюлли, графиня Суассон и многие другие особы смотрели из дворца Сюлли в то время, когда ее везли. В соборе Парижской Богоматери она никак не соглашалась принести Богу покаяние за свои грехи, и на лобном месте, где ей нужно было выйти из телеги, она всеми силами защищалась, чтобы только в ней остаться. Но ее силой вытащили из телеги и, связанную по рукам и ногам железными оковами, посадили на костер. В то время, когда клали около нее солому, она разражалась гневом и проклятиями; пять или шесть раз она отбрасывала от себя солому; но наконец пламя увеличилось, схватило ее… и она исчезла из виду. Пепел, оставшийся после ее праха, разнесся по воздуху — такова была кончина Ла Вуазен, известной по своим преступлениям и по своему беззаконию».

Кольбер лично принимал участие в расследовании этого дела. Более того, ему удалось, умело загримировавшись, присутствовать на одной из «адских церемоний», где во время приготовления яда в жертву был принесен новорожденный ребенок.

Когда Кольбер по возвращении рассказывал Перро подробности этой страшной церемонии, на которой он, к сожалению, не мог раскрыть себя, Шарль то и дело осенял себя крестным знамением.

— Да, я видел это, — говорил Кольбер. — Один из главных участников этого действа, Рабэль, взят под стражу и уже в Бастилии. Мы арестовали также итальянского аптекаря и отца Даву. Схвачен и его помощник, некий аббат Гибур. Я сообщаю все это вам, Перро, потому что убедился в вашей порядочности. До окончания дела вы должны быть немы как рыба.

Перро поклонился.

— Однако арестованы не все, — продолжал Кольбер. — Господин де Люксембург, например, на свободе; также Франц де Клермон Лодэн, принцесса де Тингри, мадам де Рур, мадам де Булльон, мадам де Суассон…

— Госпожа Олимпиада Манчини?! — вскрикнул Перро и тут же закрыл рот ладонью.

— Да, племянница кардинала Мазарини! — развел руками Кольбер. — Она более тридцати раз приходила к Ла Вуазен, которая, в свою очередь, столько же раз, вероятно, бывала у нее. Намерение графини было захватить в свои руки огромное наследство кардинала Мазарини, а главное, вернуть себе ту власть над королем, которую она когда-то имела…

Шарль опять осенил себя крестным знамением.

— Но и это еще не все имена! — с горечью сказал Кольбер. — Желаете продолжения? Пожалуйста! Мадам Сент-Мартон, маркиза де Шантэнэ, мадам де Полиньяк, герцог Вандомский, герцог Виллериа, мадам Дре, супруга маршала де ла Ферж…

— Неужели все эти господа присутствовали при церемонии изготовления яда?! — воскликнул Перро.

— Да, все они были! И вы понимаете, какой удар я тогда получил? — Резко повернувшись, Кольбер принялся ходить взад и вперед. Он был взволнован. Его морщинистое лицо подергивалось, дрожащей рукой он судорожно сжимал край плаща.

— Сколько усилий я приложил к тому, чтобы просветить и возвеличить Францию! Разве не я основал королевскую обсерваторию, Ботанический сад, Академию художеств и Академию архитектуры, создал арсеналы в Бресте, Толоне и Рошфоре? И для чего же все эти труды? Чтобы к старости обнаружить, что Париж, а может быть, и вся Франция заражены ересью? Сатанизмом? Как все это отвратительно: убийства, аборты, приворотные зелья… Воистину реальность страшнее самого кошмарного сна! Я знаю и верю вам, — продолжал Кольбер, обращаясь к Перро. — Мы вместе будем бороться с этой ересью! Я знаю, на что иду. Знайте и вы. Среди преступников есть особы, приближенные к трону. Меня всегда могут попросить уйти в отставку. Значит, придется уйти и вам!