Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

В известном смысле круг его чтения замкнулся так же, как рамки личной жизни. От философии, от метафизики у него неизменно начинались нелады с желудком. Собрался было почитать епископа Коленсо[152] — передумал и прочел не его самого, а о нем. Поэзией он интересовался лишь от случая к случаю.

«Передайте сердечный привет миссис Гексли, — писал он своему старому другу, — и скажите, что я почитываю „Еноха Ардена“, и, зная, какая она поклонница Теннисона, хочу обратить ее внимание на две очень миленькие строчки (стр. 105):

…и он хотел; быть может, он хотел;Иль вправду он хотел тебе добра[153].

От подобных жемчужин вновь молодеешь и начинаешь любить поэзию чистой и пламенной любовью».

Еще ему доставляли удовольствие труды по истории, если они лестным образом свидетельствовали о точности его собственных представлений, а также научные сочинения общего характера, когда в них разбирались вопросы, смежные с предметом его исследований. Он любил «Изыскания в области древнейшей истории человечества» Тейлора[154], а «Возникновение рационализма» Леки[155] считал слишком расплывчатым и полным отвлеченных рассуждений. «Принципы биологии» Спенсера произвели на него такое сильное впечатление, что он сам, по контрасту, сразу стал казаться себе ограниченным и несведущим.

«Если бы я чувствовал, что он вдвое умней и сообразительней меня, это бы еще можно перенести и лишь порадоваться, но когда вы чувствуете, что вас превосходят в десять раз — даже в высоком искусстве увиливания, — то невольно впадаете в уныние».

Похвала явно не без колкости. Примерно в то же время он писал Гукеру: «Сегодня ездил к Леббокам повидаться с Гербертом Спенсером и получил от нашей беседы большое удовольствие, хотя все-таки ужас до чего длинными словами он говорит. Я твердо установил, что на леди Леббок, как и на Вас, он нагоняет изрядную скуку». При всем том он был склонен считать, что, если бы Спенсеру чуть больше наблюдать и чуть меньше думать, это был бы поистине великий человек.

Но что из сочинений, не связанных с естествознанием, по-настоящему пришлось ему по душе — это «История цивилизации в Англии» Бокля[156].

«Читали Вы второй том Бокля? Меня он захватил необыкновенно. Ошибочны его взгляды или нет, мне безразлично, впрочем, думается, в них много верного. Каждое слово исполнено благородной любви к самосовершенствованию и правде, а в отношении языка, на мой вкус, среди английских писателей нет ему равных».

Этими словами сказано очень многое о чтений Дарвина, не связанном с его работой. По сути дела, он как бы ратует не только за Бокля, но и за самого себя. Он читал не затем, чтобы судить, но затем, чтобы развлечься, найти подтверждение своим мыслям, дать пищу чувствам. Для этого Бокль подходил как нельзя лучше. Он полон неистребимого интереса к первопричинам, он изучает человека как представителя животного мира, изучает широко, в его планетарном окружении, он страстный поборник науки, прогресса, гуманности, свободы — короче говоря, всех идеалов, которым был предан Дарвин. День ото дня вносит наука порядок и ясность в великий хаос неизвестного. Ей остается лишь изучить человека, и тогда мораль, история — вообще почти все придет в незыблемую систему, как та, которой подчинена механика. Опять-таки слог Бокля бывает тяжеловат, но он редко грешит нечеткостью и отвлеченностью. А там, где он пересказывает события, тяжеловесность исчезает, Бокль становится прост, стремителен, ярок, с заразительным пылом сражаясь за викторианский прогресс, о каком бы периоде истории ни шла речь.

В своей любознательности к тому, что творится на свете, Дарвин был положительно всеяден. Он обожал факты все и всяческие, даже не имеющие отношения к науке. Одним из священнодействий в распорядке дня было у него чтение газеты «Таймc». Он принимался за нее сразу же после ленча, лежа на диване, но этот ущерб ее достоинству возмещался тем, что он прочитывал ее самолично и ничего не пропуская. Чарлз был «ярый политик» — иными словами, глубоко переживал политические события и не очень глубоко их обдумывал.

Гражданская война в Америке поставила его перед классической дилеммой патриотически настроенного гуманиста, дилеммой, не лишенной тонкой иронии, на какую в бесконечном своем разнообразии способна одна лишь история: развязный, неотесанный, вульгарный сброд пошел войной за справедливую идею на приятнейших людей, изысканных и аристократичных, отстаивающих идею несправедливую. Мало того: несправедливая идея обеспечивала английским фабрикантам дешевый хлопок, изысканные аристократы приумножали благосостояние Великобритании, меж тем как развязные нахалы были очевидной угрозой британскому могуществу. Правда, дилеммы истории остры и злободневны только в свете сиюминутной логики, скоропреходящей и неглубокой. Время нередко трагически превращает их в нечто парадоксальное и тривиальное.

Конечно, никакого четкого выбора между Севером и Югом Дарвин не делал. Наоборот, по разным поводам он выражал обеим сторонам горячее, даже фанатическое, одобрение, несколько умеряемое по временам отрешенностью наблюдателя, который рад поводу отвлечься от своих непосредственных забот. Переписывался на эту тему он по преимуществу с Аза Греем, которого события затрагивали куда глубже, заставляя быть требовательней в оценках.

«Никогда еще газеты не бывали так интересны, — писал Дарвин вскоре после того, как начались военные действия. — Северная Америка не отдает Англии должной справедливости; я не знаю человека, который не был бы на стороне северян. А есть такие — к ним отношусь и я, — кто будет всей душой приветствовать крестовый поход Севера против рабства, даже если он унесет миллионы жизней. В конечном счете миллионы ужасающих смертей с лихвой окупятся торжеством гуманности. Господи, как хотелось бы дожить до такого дня, когда с величайшим проклятьем на земле — рабством — будет покончено!»

После победы конфедератов при Буль-Рене Дарвин выражает сомнение в том, что Север может выиграть войну. Кроме того, он не доверяет «господам из Вашингтона» и их благим намерениям относительно Англии. Грей твердит, что со стороны северян было бы безумием стремиться к войне, будь то война с Англией или с Конфедерацией. В то же время «существует распространенное мнение, что влиятельные круги Англии хотят превратить нас в слабую и раздробленную нацию и готовы пойти на многое, чтобы этого добиться». Соответственно немало людей в Америке настроены к Англии враждебно.

В первый год войны Франция и Великобритания признали Конфедерацию как державу, пусть не как независимую, но, во всяком случае, как державу, которая находится в состоянии войны. И Конфедерация послала в Париж и в Лондон своих представителей: Джона Слайделла и Джеймса Мейсона. Обоих с борта английского судна «Трент» захватили на свой военный корабль северяне. Великобритания заявила протест. А тем временем в Бостоне по случаю этого пленения устроили обед, на котором старинный враг был словесно повержен в прах сокрушительной силой американских гипербол. Дарвин писал Грею: