Слабак - Джонатан Уэллс
Дэнни вытащил меня за дверь и повел вверх по задней лестнице. Казалось, я не заходил в его спальню уже много лет, и всё же она выглядела точно так же, как и до моего отъезда в Швейцарию. На стене над его кроватью по-прежнему висели огромный панцирь черепахи и литография с изображением медвежьих лап. Брат не изменился. Он всё так же чувствовал себя уютнее с животными и на природе, чем с родителями и остальными членами семьи. Даже коврик для топанья на полу гардеробной, что родители купили в надежде вылечить его от истерик, остался на своём месте. Мы с ним провели там много вечеров, когда я советовал брату продолжать стучать своими маленькими коричневыми ботинками на шнурках по пластиковому коврику (на котором, к слову, изображались красные ступни, чтобы чадо точно знало, где именно следует топать). К концу каждого сеанса Дэнни выглядел измождённым, но редко раскаивался.
– Спорим, тебе нравится подкалывать этого Аднана. Кто он вообще такой? – спросил я его, сидя в его красном детском кресле.
– Он их гуру. А я его терпеть не могу. Мы все его ненавидим, кроме мамы и папы. За ужином он даёт нам наставления и заставляет нас держаться за руки и склонять голову. Вот увидишь. Держаться за руки – это хуже всего!
Звонок призвал к обеду. У входа стоял папа. Я едва узнал его. Нижнюю половину его лица скрывала борода, и на нём не было ни костюма, ни галстука. Он смотрел на меня так, как будто из его глаз вытравили всё лукавство и цинизм. Его привычные выражения – ухмылка, прищур, оценивающий взгляд, медленно скользящий по лицу просителя, – сменились блаженным ликом. Он глядел на меня с детским удивлением, как будто впервые увидел меня настоящего.
– Какой приятный сюрприз! – воскликнул он и обнял меня. Я посмотрел на него с недоверием. Он достал из портфеля деловую газету “The Wall Street Journal” и протянул мне, словно некое духовное подношение.
– Что ты делаешь дома?
– Мне требуется время, чтобы перегруппироваться, папа. Скажем так, я медленно адаптируюсь к колледжу. Поэтому и решил взять паузу на несколько дней.
– Я не против, но сделай одолжение, пожалуйста. Будь вежлив с нашим гостем. Аднан – святой человек, и для нас большая честь, что он сейчас с нами. Он не привык к американским подросткам и нашим шуткам, так что давай соблюдать приличия, ладно?
Пока он говорил, раздался звук открывающихся дверей библиотеки, и я почувствовал, что кто-то приближается сзади. Не успел я обернуться, как ощутил тяжёлую лапищу на своём плече.
– Аднан, это Джонатан, наш старший, – представил меня папа.
Передо мной (немного ближе, чем хотелось бы) появилось сияющее смуглое лицо с глазами, что смотрели на меня, не мигая. На Аднане был похожий на тогу белый халат и сандалии с белыми носками. На его запястьях висели деревянные бусы. И он улыбался так, словно никакие новости, сколь бы катастрофическими они ни были, не могли нарушить его внутреннего спокойствия.
– Приятно познакомиться с эрудитом семейства. Твои родители так гордятся твоей учёбой, – с несколько деланной улыбкой поприветствовал он меня.
Это было полной неожиданностью. Если не считать свободного владения французским, я никогда не чувствовал особой гордости родителей за свои академические способности. Очевидно, его первым побуждением было польстить мне. Но он не знал, как сильно меня раздражает любая неискренность.
Мы прошли в столовую. Благоговейная, чуждая этому дому тишина окутала нас, когда мы накладывали еду с блюда, что передавала Ирен – миниатюрная португальская повариха, заменившая Марианиту, когда та вернулась к своей семье в Эквадор. На вид еда казалась неаппетитной: каша из чечевицы и овощей, которая, возможно, была полезной и питательной, но совершенно безвкусной. Аднан зачерпнул одну ложку, выложил содержимое на свою тарелку и начал тихо ковыряться в нём.
Громкие и бурные обеденные ритуалы прошлых лет сменились осторожной, уважительной тишиной. Дэнни копался в овощной куче на своей тарелке, очевидно, выискивая самородок настоящего вкуса, зарытый где-то «на илистом дне». Я толкал непримечательную массу по своей тарелке взад-вперёд, стараясь есть как можно меньше. В новой духовной среде отец не замечал этого и, казалось, теперь уже не заботился о том, как мало я ем. Единственным звуком в столовой было звяканье приборов о тарелки.
Это была торжественная, почти траурная трапеза, пока Аднан не заговорил.
– В нашей религии архетипы связаны: мудрец, факир, царь. Это суфии, но не сам суфизм. Суфизм есть то, что нас связывает. Мы – поэты, учёные, торговцы. Суфий, который становится миллионером, как ваш отец, в первую очередь не миллионер. Он прежде всего суфий.
Я повернулся, чтобы посмотреть на отца. Тот ухмылялся, довольный новым званием.
– Ты можешь считать своего отца богатым человеком, – обратился вдруг Аднан ко мне. – Общество может видеть в нём миллионера, но для меня он суфий.
Я смотрел на отца, радующегося похвале Аднана, и пытался сдержать изумление по поводу произошедшей в нём перемены. Обычная ухмылка отца растаяла, превратившись в благоговейную лужу. Как бы мне ни хотелось в это верить, я скептически относился к тому, что столь большая перемена может произойти так внезапно.
– Значит, для суфиев суфизм всегда стоит на первом месте? – задала вопрос мама, с горящими, жаждущими знания глазами.
– Для нас деньги и мистицизм неразделимы, – отозвался он с умным видом.
Мама кивнула так, как будто поняла его. Хотя я про себя и удивился: не кажется ли ей, что переплетение богатства и духовности трудно принять? Она всегда сердилась на нас, когда мы хотели купить что-нибудь в воскресенье, независимо от того, работали магазины или нет. «Ну неужели нельзя хотя бы один из семи дней сделать некоммерческим?» – умоляла она.
– А что насчёт Иисуса, выгнавшего меновщиков из храма? Разве ваши духовные лидеры не сделали бы то же самое, что сделал Иисус? – наконец вмешался я в разговор.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Аднан.
– В Новом Завете говорится, что Иисус выгнал торговцев из храма. Им не место там, где поклоняются его религии. Так сказано в Евангелии от Матфея. Иисус утверждал, что торговцы осквернили его веру. Но вы утверждаете, что они такие же святые, как и вы. Поэтому мне кажется, что должно быть верно либо первое, либо второе. Одно
