Драбкин Артем - Я дрался с Панцерваффе.
Майор Минтюков стоял рядом и немедленно отреагировал: «Я вам его не отдам. У меня в противотанковом дивизионе командиров почти не осталось, а младший лейтенант опытный артиллерист. Я его знаю». Получил под командование батарею 45-мм пушек на автомобильной тяге, а 15 июля мне присвоили звание лейтенанта.
Полгода мы держали рубежи по берегу Дона, примерно в 20 километрах от северной окраины Воронежа. Все это время батарея находилась сразу за боевыми порядками пехоты. Снарядов катастрофически не хватало. Я, командир батареи, не имел права сам открыть огонь без получения разрешения от командира дивизиона! Наших пехотинцев все время «гробили» в попытках захватить плацдарм на правом берегу Дона. Река в этом месте не была особо широкой.
Помню бой за деревню Хвощеватка в августе сорок второго. Там был страшный случай, два наших стрелковых батальона ворвались в эту деревню, но примерно полтора десятка немецких танков окружили их, и большинство солдат попало в плен. Немцы уводили пленных из деревни, «конвоируя» их танками с четырех сторон. Мы получили приказ открыть огонь по удаляющейся колонне, но уже ясно видели, что это не немецкая пехота, а уводят в плен наших товарищей. Дали залп в сторону. Политрук батареи промолчал. А вот с соседней батареи дали залп вдогонку довольно точно… Первый немецкий танк моя батарея подбила через месяц в боях на плацдарме возле села Новоподклетное. Это был средний танк, и «сорокапятки» могли противостоять танкам такого типа. Хоть и говорили про «сорокапятчиков», что они смертники, но воевать с этими пушками все же было возможно, хоть и недолго… Пока не убьют… Нашей судьбе никто на фронте не завидовал, добровольно к нам никто не приходил.
45-мм пушки, приземистые, легкие, почти игрушечные, подвижные и очень маневренные, их легко можно было развернуть в любую сторону и катить на руках, перемещая вместе с наступающей пехотой. У нас были эти «пушечки» еще довоенного выпуска. Но именно благодаря своей конструкции они были чрезвычайно уязвимы. Невысокий и неширокий щит не защищал расчет орудия от огня противника. Вести огонь из «сорокапятки» было крайне неудобно – артиллеристы при ведении огня должны были или стоять на коленях, или согнуться в «три погибели». До сорок третьего года мы могли относительно успешно бороться с танками, но любая промашка расчета – был ли кто убит, или ранен, либо наводчик промазал и снаряд ушел в «молоко» – для артиллеристов, как правило, грозила смертью. Без преувеличения… Танки успевали добраться до позиции орудия и своими гусеницами стирали в пыль и пушку, и расчет. Действительно, «Прощай, Родина»… Даже находясь в стационарной обороне, дивизион нес существенные потери постоянно, хоть и немецких танков в тот период в районе Воронежа было немного. В январе сорок третьего мы перешли в наступление. Помню, как несколько суток бились за деревню Кочетовка. Наши 605-СП и 712-СП там потеряли почти весь личный состав в лобовых атаках.
А после с непрерывными боями дошли до границ Курской области.
В самом конце февраля 1943 года меня забрали в ИПТАП.
– Каковы были критерии для отбора в ИПТАПы? Чем истребительно-противотанковые полки отличались от обычных артиллерийских полков? Какова была структура вашего полка и его вооружение?
– Отбирали в ИПТАПы артиллеристов с боевым опытом, проявивших себя в предыдущих боях с хорошей стороны, только коммунистов и комсомольцев. Но, например, полк, в котором я воевал в конце войны, был сформирован из новобранцев, в основном 1925 года рождения, ранее «не нюхавших пороха». Других критериев отбора я не знаю. Никто в анкеты не смотрел, репрессированных или раскулаченных среди родни не выискивал. Попал я в истребители танков после довольно своеобразной истории, которая вам покажется неправдоподобной, но, к сожалению, имевшей место в моей фронтовой судьбе.
В феврале 1943 года батарея застряла в курском селе из-за неисправности двух машин. Я не спал до этого двое суток. Завалился спать на полу в ближайшей избе, вдруг меня будит мой комвзвода Малышев и спрашивает: «Полицая поймали. Что с ним делать? Шлепнуть или в штаб передать? Местные жители хотят его казнить». Единственное, что я успел сказать спросонья, это: «Лейтенант, иди ты к черту, делай, что хочешь, только дай поспать». Через пару минут автоматная очередь во дворе. Вышел из дома – на снегу полицай убитый и толпа селян вперемешку с моими бойцами. Крестьяне кричат: «Собаке – собачья смерть», – да рассказывают, какой гадиной был убитый немецкий пособник. Прошла неделя, и тут вызывает меня к себе на допрос уполномоченный особого отдела полка и начинает выяснять обстоятельства происшедшего в деревне события. Рассказал, как было дело, особист, дружелюбно улыбаясь мне, пожал руку и пожелал боевых успехов. А еще через неделю вызывают меня в штаб дивизии. Взял коня у стрелкового комбата. Приехал в штаб, расположенный в здании сельской школы. Подходит ко мне капитан-юрист и властно командует: «Следуйте за мной!» Заводит в класс, а там… – заседание дивизионного трибунала! Сидят три тыловых дармоеда и, не слушая моих объяснений, обвиняют в самосуде над гражданским человеком, переспрашивают вопросы из протокола особиста и минут через десять объявляют, что трибунал удаляется на совещание. Возвращаются, и председатель зачитывает приговор: «Восемь лет заключения». Я взбесился: «За что?!». А он дальше монотонным голосом продолжает читать по бумажке: «Если в боях за социалистическую Родину будут проявлены мужество и героизм, приговор может быть пересмотрен и смягчен, по представлению командования». И никаких слов о замене срока штрафным батальоном или о том, что исполнение приговора отложено до конца войны, вообще ничего больше! Развернулись и вышли из комнаты. Я еще сидел там два часа и ждал, когда придут конвоиры, сорвут петлицы, заберут ремни и пистолет. Никого… Что делать – не знаю. Вышел, сел на своего коня и спокойно беспрепятственно вернулся на батарею. На душе муторно, вот думаю, сволота чекистская! Вас бы на передовую, особисты хреновы! Пришел командир дивизиона, я ему пересказал, что случилось, он в ответ говорит: «Воюй и не думай об этой ерунде, попробуем разобраться». Другой бы на моем месте, наверное, или бы дезертировал, или бы к немцам перебежал… Но я еврей, коммунист, патриот, и слово «Родина» для меня не пустой звук. Мне подобный выбор не подходил. А еще через две недели по телефону приказ – сдать командование батареей и прибыть в штаб дивизии. Тут я был уже точно уверен, что маршрут один – в Сибирь, в лагеря. Старшина батареи собрал для меня продукты в вещмешок. Простился с боевыми товарищами, все свои «трофеи» друзьям раздал и пошел пешком в штаб. Нас там собрали, пятерых артиллерийских командиров, и предложили служить в истребительно-противотанковых частях РГК. Отказов не было. А что дальше с моим «уголовным» делом стало, я не знаю. При демобилизации в моем личном деле не было никаких трибунальских документов. А попасть в штафбат я не боялся, я и так всю свою войну провел в частях под названием «Ствол длинный – жизнь короткая». Какая разница, где погибать?! Давайте вернемся к вашему вопросу.
