Борис Друян - Неостывшая память (сборник)

Получив это письмо, я по телефону сообщил Виктору Максимовичу, что, к сожалению, решительно ничего поделать нельзя, что эти злосчастные изъятия не мои, что они, я это знаю точно, обсуждению не подлежат.

Виктор Максимович взволнованно сказал, что я человек безусловно плохой, раз не хочу воздействовать на тех, кто осмеливается поднять руку на стихи Анны Ахматовой. Я не решался прерывать гневную речь академика, а он меня добил: мою редакторскую корректуру книги он не вернет. И повесил трубку.

Расстроился я не на шутку, тут же рассказал о разговоре Д. Т. Хренкову. Он тоже встревожился и попросил как-нибудь убедить Виктора Максимовича вернуть корректуру – до подписания к печати она в принципе не должна находиться за пределами издательства.

Отложив все дела, я помчался в Комарово на дачу к своему университетскому учителю профессору Наумову за советом. Кстати, в это время я редактировал его монографию «Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха». Многоопытный, мудрый Евгений Иванович был в свое время главным редактором издательства «Советский писатель». Он сразу все понял и поспешил меня успокоить: сегодня же он переговорит с профессором Макогоненко, к которому очень расположен Жирмунский. А уж Георгий Пантелеймонович наверняка сможет убедить академика вернуть корректуру редактору.

Все получилось так, как предполагал Евгений Иванович. Макогоненко обрисовал Жирмунскому истинное положение дел, не забыв сказать, что их общий в недавнем прошлом ученик Друян будет иметь жуткие неприятности, вплоть до увольнения с работы с «волчьим билетом», если не получит свой экземпляр корректуры.

Через день посыльный от Жирмунского вручил мне пакет с многострадальной корректурой. А по телефону Виктор Максимович поинтересовался, получил ли я от него пакет, а затем сказал, что был неоправданно строг, а теперь, после разговора с Георгием Пантелеймоновичем, понимает, что я человек хороший, решительно ни в чем не повинен и что он искренне сожалеет… Я был смущен: сам академик Жирмунский сожалеет!.. Главное же: корректура вновь лежала передо мною на столе.

Добрейший, наивный Виктор Максимович тогда еще не знал, что и в подготовленном им томе Ахматовой для Большой серии «Библиотеки поэта» цензура вскоре не пощадит те же самые стихи, что и у нас. Чего ж тут удивляться, если в более «вегетарианское» время они были зарублены при издании «Бега времени».

Вновь и вновь перечитываю письма Чуковской. Тональность их резко поменялась после моего письменного сообщения о цензурных изъятиях. Цензуры в СССР официально не было. Был так называемый ГОРЛИТ. Но всем без исключения было известно, что ГОРЛИТ – это не что иное, как ЦЕНЗУРА, которой НЕТ, но которая СУЩЕСТВУЕТ. Вот такая была жизнь, порядок, с которым свыклись, считали неизбежным злом. На двери цензора в Лениздате, естественно, не было никакой таблички. За закрытыми дверями цензор вручал редактору свои замечания. А уж редактор крутился, как несчастный уж на сковородке, требовал от автора то, что требовала цензура. Автор отлично понимал правила игры и крайне редко отваживался спорить. Спорить было бесполезно: цензура есть цензура, ее курирует и надежно прикрывает Обком КПСС. А Обком никогда не ошибается. Однажды в минуту откровенности один из цензоров объяснил мне: на каждого редактора заведена персональная карточка, где зафиксированы все изъятия – цензорские «вычерки» из книг, которые он ведет. «Вычерки» эти передаются «наверх», чтобы там знали, кто как работает, и делали соответствующие выводы. У меня, по его словам, «вычерков» накопилось порядочно. Фамилия этого цензора была Макеев. Я его называл Макиавелли, ему это очень нравилось. Как-то после очередного напряженного разговора я прочитал ему восемь строк:

Лжец придумал, что дремлет ГОРЛИТ.Кто поверит такому вздору?Клеветник понапрасну злитМаркоцензорскую контору.А вообще-то весь белый светПусть узнает: на самом делеНет цензуры. ГОРЛИТА – нет.Есть Макеев – Макиавелли!

Он был заметно польщен, заулыбался, тут же записал стишок на листке бумаги и сказал, что непременно познакомит с ним своего шефа Маркова. Увы, мой рифмованный пассаж не повлиял на количество «вычерков». Вообще-то цензоры в большинстве своем были люди вменяемые, хорошо образованные. С некоторыми из них мы вместе учились в Ленинградском Университете. Это была их работа, они обязаны были следовать жестким инструкциям, не отклоняясь ни на шаг ни вправо, ни влево. Но нам, издательским работникам, от понимания их тяжкой работы было не легче, мы были самыми крайними в четко выстроенной идеологической вертикали.

А вот ответ Чуковской на мое письмо, в котором я информировал ее об изъятиях в корректуре:

27/VI 68

Отвечаю кратко, п.ч. снова лежу. Сегодня я получила Ваше письмо от 22 июня с.г., в котором Вы извещаете меня (и при этом не удостаивая мотивировками, словно мы оба не сотрудники редакции, а военнослужащие и находимся в армии) о том, что редакция сделала из отдела, редактируемого мною, еще 4 изъятия:

1) За такую скоморошину

2) Строки из Решки о пытках, ссылках и смертях

3) Эпиграф из Бродского

4) Кусок из Эпилога:

от строки

А за проволокой колючей

до

Худая слава шелестела.

На первые 2 изъятия, скрепя сердце, я еще могу согласиться. (Если, как мы с Вами условились при свидании, 3 строки будут заменены точками)

На вторые два – ни в коем случае.

АА высоко ценила поэзию Бродского, заступалась за поэта во время беззаконного и постыдного суда над ним, считала его самым талантливым поэтом Ленинграда – и в частности любила и ценила стихотворение Бродского, ей посвященное, откуда и взяла строку

«Вы напишете о нас наискосок»

(М.б., эта строка непонятна? Объясняю: Бродский имеет в виду почерк А. А.; она писала наискосок).

Вразумите меня: что в этой строке предосудительного? И кто имеет право сводить свои счеты с Бродским в книге Ахматовой? Я была свидетельницей огорчения и гнева АА, когда без ее воли С<оветский >п<исатель> снял этот эпиграф из Бега – и я участвовать в повторении этого безобразия не буду.

Самое большее, на что я могу согласиться, это – вместо И. Бродский, (как стояло у АА) поставить И. Б.

Далее. Об искажении текста Поэмы путем изъятия из Эпилога приведенных строф – и речи быть не может. Это вопиюще – и это бессмысленно: сталинщину из нашей истории все равно не изымешь… Строфы эти широко известны; я, отвечающая за текст, не хочу стать всеобщим посмешищем. К тому же, в своем крошечном предисловьице (врезке) я объявляю, что все делаю по воле автора… Что же – и это «воля автора»?