Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Во время моего летнего отдыха я попытался осуществить одну свою давнишнюю мечту. Упомянутый выше пример Спинозы, спенсеровская теория о гармонии умственного и физического воспитания, наконец новая проповедь Толстого об «опрощении» воскресили во мне увлекавший меня раньше идеал «близости к природе» Руссо. Я решил приучиться к физическому труду. Пригласил столяра учить меня токарному делу. Он перевез в мою квартиру большой верстак, который мне установили на стеклянной веранде нашего дома. Началось обучение. Точить готовые куски дерева на станке я скоро научился, но приготовлять эти куски, рубить колоду или доску, распиливать, обстругивать и обтесывать — это давалось мне трудно. И через пару недель я бросил эту работу, уплатив учителю за уроки. Он, по-видимому, рассчитывал извлечь большую выгоду из странной прихоти писателя, пожелавшего стать ремесленником, и решился потребовать крупную сумму через суд, но суд отказал в несправедливом иске. Таким образом, к моей репутации вольнодумца прибавилась слава чудака. Вот стою во дворе и усердно распиливаю доску. Приходит к теще богатый деревенский еврей, имевший с ней дела, останавливается против меня и смотрит с улыбкой, как будто говоря: да ты, милый человек, не с ума ли сошел? Наконец нерешительно подходит ко мне и с хитрой усмешкой говорит: «Охота вам заниматься работой, которую любой Иван может делать!» Мое объяснение, что всякий человек обязан заниматься также физическим трудом, только усилило его недоумение, и он отошел, качая головой. После неудачи с токарным делом, я стал заниматься переплетом книг. На той же веранде устроился мой учитель-переплетчик со своими примитивными инструментами, и мы вместе стали переплетать книги моей библиотеки. Я скоро научился делать простые коленкоровые переплеты, купил пресс, круглый нож и другие орудия и упражнялся в этом ремесле в свободные от умственных занятий часы. Плодом моих упражнений была значительная группа книг в моей библиотеке, мною же переплетенных.
Но и это разнообразие труда не устранило обуявшей меня глубокой тоски. Что-то оборвалось в душе, какая-то трещина прошла через мое миросозерцание, и через нее ворвалась тревога. Как некогда у меня возникло сомнение в Вере, так теперь зародилось сомнение во всемогуществе Разума. Позитивизм, везде ставивший рогатки моему мышлению, начал стеснять меня; мой умственный организм вырос из узкого костюма. То было лишь слабое начало душевного кризиса, который вскоре развился под влиянием внешних перемен в моей жизни. Летом 1885 г. во мне созрело решение оставить свой домашний университет, уехать в Петербург и возобновить там постоянную литературную работу. Я мог ехать один, оставляя семью в Мстиславле до тех пор, пока не будет обеспечена наша семейная жизнь в столице. Я взял с собою большую часть своей библиотеки, надеясь продолжать в Петербурге прерванные «энциклопедические» занятия. В один пасмурный августовский день я попрощался с семьей и родными, вышел из стен своего кабинета-монастыря, сел в «буду» знакомого еврейского извозчика и уехал к далекой станции железной дороги.
Книга четвертая. Время резигнации (Мстиславль — Петербург, 1885–1890)
Глава 20
Глазная болезнь и внутренний кризис (1885–1886)
Опять в Петербурге. — Полночь реакции. Замороженная Россия. — Опасность для «Восхода», продолжение моей опалы. — Статья об антисемитском трактате Эдуарда Гартмана. — Мои критические обзоры. «Среди крайностей». — Монография об Иммануиле Роми. — Поэтическая слава Фруга и его «заботы суетного света». — Мои споры с Флексером-Волынским о немецкой философии. — Симптомы идейного кризиса. — Болезнь глаз. Раздумье о пройденных фазисах мышления: скептицизм рационалиста после скептицизма верующего. Курс юридических наук вместе с Волынским. Иов и Когелет. — На гипнотических сеансах. — Признаки резигнации в статьях о Момзене, Ренане и рассказах францоза. Колебания в вопросе о «жаргоне». — Отъезд в провинцию. — «Зачем отравили вы песню мою?»
Была середина 80-х годов, полночь русской реакции. Когда я пятью годами раньше впервые приехал в Петербург, были сумерки эпохи реформ; вскоре пошла уже полоса контрреформ Александра III, а теперь сгустилась тьма. Александр III исполнил завет идеолога реакции Константина Леонтьева{199}: «заморозить Россию», чтобы убить в ней зародыши прогресса. Россия была заморожена так, что в ней не чувствовалось никакого движения в общественной атмосфере. Замерла жизнь и в еврейском обществе. То было время, о котором Фруг писал (стихотворение «Осенью», 1885 г.):
Эти ночи без звезд и без бури, эти дни без теней и лазури,
Мой народ, как похожи они на печальные годы твои!..
Все поникло кругом, помертвело, как средь диких пустынных равнин.
Зарыдал бы хоть кто-нибудь смело, застонал бы хоть громко один!..
В Петербурге не было никаких еврейских организаций, кроме Общества просвещения евреев, которое представляло собою тогда только благотворительную кассу при конторе барона Гинцбурга для помощи еврейским студентам. Гораций Гинцбург был всееврейским «штадланом» перед русским правительством{200}. Когда грозила какая-нибудь «гзейра», новая репрессия, он собирал у себя в кабинете нескольких еврейских нотаблей и совещался с ними, а затем его секретарь Эмануил Левин{201} сочинял записку на имя того или другого министра с доказательствами, как вредно отразились бы новые правоограничения на положении евреев и даже всей России.
Когда я в середине августа 1885 г. возвратился в Петербург, я нашел его более унылым, чем за 15 месяцев перед тем, когда я его оставил. Наши маленькие литературные кружки находились в состоянии развала. Тот общественный подъем, который в конце 70-х годов вызвал к жизни ряд новых органов русско-еврейской печати, теперь упал. Давно уже угас «Рассвет», а «Русский еврей» еле дотянул до конца 1884 г. Уцелел только «Восход» в обоих изданиях, еженедельном и ежемесячном, но и над ним висел дамоклов меч цензуры после данных ему министром двух предостережений за «вредное направление», то есть за критику мер правительства против евреев. Выходил еще еженедельник на древнееврейском языке «Гамелиц» и на жаргоне «Фолксблат»{202}. Бывший редактор «Русского еврея» Л. О. Кантор готовил новинку, первую ежедневную газету на древнееврейском языке «Гаиом»{203}. Во время моего отсутствия, когда я лишь изредка писал для критического отдела «Восхода», меня заменял там Кантор, который теперь должен был уступить мне это место.
В редакции «Восхода» я в момент приезда застал д-ра Самуила Осиповича Грузенберга{204}. Он незадолго перед тем кончил курс в Военно-медицинской академии, но мало занимался
