Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц - Г. И. Ржевская
Он не любил, когда, бывало, задаст выучить стихи, если выбор воспитанницы падал на какое-нибудь риторическое, напыщенное произведение, вроде, например, оды «Бог» Державина.
— Позвольте, — останавливал он, бывало, воспитанницу, только успевшую произнести:
О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества.
— Понимаете ли вы то, что говорите в настоящую минуту? Вот вы ломали свою голову, насиловали свою память, чтобы заучить несколько сот стихов, а ведь вы не поняли из них ни единого слова. Объясните мне, потрудитесь, первые две фразы, сказанные вами.
Воспитанница, конечно, становилась в тупик.
— Видите ли, — продолжал он, — какой вы неблагодарный труд взяли на себя. Что бы вам остановиться на чем-нибудь попроще, вот хоть бы на какой-нибудь басне Крылова.
И тут же мастерски прочитает какую-нибудь басню, оттеняя каждое слово и объясняя его значение.
— А уж если хотелось вам непременно чего-нибудь торжественного, то взяли бы оду Дмитриева: «Гремит, благоговей сын персти»98. Это одна из самых удачных, самых талантливых од. Вот слушайте.
И он читал стихи Дмитриева неподражаемо, с тонкими, неуловимыми оттенками.
Вообще Архипастырский удивительно, «божественно», как выражались институтки, читал всякие произведения — и лирические, эпические и драматические — необыкновенно просто, без ложного пафоса и вместе с тем впечатление производил сильное, неотразимое. Как он читал «Бориса» Пушкина. Как он читал Гоголя! Описание посещения Плюшкина Чичиковым, «Тараса Бульбу» и, например, «Разъезд после представления Ревизора»99. Что это было за наслаждение! Весь класс превращался в слух и, задерживая дыхание, впивался в каждое слово.
Когда, бывало, отворится дверь класса и Архипастырский покажется на пороге с книгой под мышкой, это означало, что он намерен угостить нас чтением, то весь класс взвизгивал от восторга и прыгал на скамейках, забывая институтский декорум.
Иногда Архипастырский поддразнивал нас, говоря:
— Чему обрадовались! Я читать вовсе не намерен. Это просто новый учебник грамматики, который я захватил с собой, — и, положив книгу в шляпу, ставил ее в сторону.
Разочарование выказывалось на лицах; но вот, видим, рука Архипастырского тянется к шляпе. Новый взрыв радости, с трудом умеряемый классной дамой. Ура! книга на столе, уже раскрыта, сомнения больше нет, Архипастырский откашливается, класс замирает.
Как он тонко, мастерски разбирал произведения различных писателей и показывал их значение, как подмечал их слабые стороны и юмористически издевался над ними!
— Зачем вы сами не пишете, — кричим ему мы, бывало, — вы так хорошо умеете критиковать других, верно, сами написали бы образцовое произведение.
— Боюсь критики, — ответит он насмешливым голосом.
Иногда класс проходил в том, что он не читал, а рассказывал нам разные анекдоты, уличные сцены, подмеченные им. Выходило нечто вроде рассказов Горбунова100. Весь класс помирал со смеха.
Всегда и во всем выказывался его здравый ум и трезвые понятия. Архипастырский никогда не касался щекотливых вопросов, никогда не либеральничал, — да либерализма не было тогда и в помине, он еще не народился на Руси, — но тем не менее имел очень полезное влияние на мыслительные способности своих учениц. Он действовал отрицательно; он не вкладывал готовых понятий, определенного сформулированного миросозерцания; он просто обрабатывал самый инструмент, мозг, и приучал его к правильной работе.
На сочинения он обращал большое внимание, так же как и француз Nolan, но и здесь ценил вовсе не то, что ценил этот последний. Темы задавал он самые простые, так сказать обыденные; разумеется, не было и в помине восходов солнца — вы его никогда и не видывали, говаривал он, — триумфов добродетели и проч. По большей части он брал какую-нибудь русскую пословицу и просил объяснить ее значение и подкрепить примерами из знакомой институтской жизни.
— Проще, проще, — говаривал он, разбирая сочинения, — мне не надо чужих, выкраденных из книг мыслей; дайте мне свое, оригинальное. Не беда, если мысль незамысловата, если она выражена некрасиво; для меня важна ее самостоятельность.
Раз, помню, наваляла одна из учениц напыщенное, неестественное рассуждение на десяти страницах по поводу преждевременного выхода из института одной из воспитанниц. В рассуждении этом проводилась параллель между жизнью в институте и жизнью в свете: первая превозносилась до небес, а вторая изображалась самыми черными красками; трактовалось здесь об опасностях, о подводных скалах, о коварстве людей и завершалось метафорой, по которой жизнь вне институтских стен представлялась гробом, богато разукрашенным снаружи и осыпанным цветами, а внутри скрывающим гниль и прах.
Как теперь, вижу насмешливое лицо, с каким вынул из кармана это сочинение Архипастырский, и ироническую усмешку, с какой он принялся его читать. Самым беспощадным образом разобрал он по ниточке это красноречивое разглагольствование, показал всю его фальшь, доказал, что автор поет с чужих слов и толкует о вещах, ему совершенно неизвестных и проблематических, как, например, коварство людей. Все это было приправлено таким юмором, что весь класс заливался хохотом, а несчастная сочинительница сидела как на иголках и, немедленно по уходе Архипастырского, разорвала в клочки свое уродливое произведение.
Архипастырский всегда оставался любимым и уважаемым, с ним никогда не бывало ни недоразумений, ни неприятных сцен. Только один раз в мое время поссорились воспитанницы с своим любимцем, ошикали его, и вот по какому поводу: был заказан молебен в неурочный, непраздничный день и как раз пришелся в тот час, когда должен был прийти Архипастырский. Урок запоздал на целых полчаса, в течение которого Архипастырский дожидался нас в классе. Когда мы уселись по местам, он сказал нам:
— Ну, госпожи, ждал я вас, ждал, да и соскучился; от нечего делать заглянул в ваши пюпитры и увидел там много любопытного… корсет, банку с помадой и…
— Шш, шш!.. — поднялся крик. — Как вам не стыдно, это неблагородно с вашей стороны! заглядывать в чужие ящики! фи, как вам не стыдно.
Архипастырский сконфузился, покраснел и сказал:
— Ну, извините, действительно я не прав. Скучно было, в другой раз не буду. Повинную голову и меч не сечет.
И мир был заключен.
Другим популярным учителем был наш милейший математик и физик Николаев101, небольшого роста, полный и разноглазый блондин, — один глаз у него был голубой, а другой зеленый, — веселый и добродушнейший из смертных.
Физика считалась одним из самых
