Любовь Скорик - Произведения

Работают в столярке мужики дюжие, малопорушенные. Ну разве что одной ноги недочёт, не больше. Иначе тут нельзя: попробуй-ка потаскай, попили эти досочки, выгладь их как следует да срежь с них всю лишку, чтоб вещь-то какая-нибудь вышла. Покрутись-ка вокруг того же гроба, пока его сколотишь-то.

Самый дюжий у них — дядя Коля. Дядей его зовут потому, что по виду остальные ему — ребятки. Это надо же было таким громадиной уродиться! И силищей его наградил Бог несусветной. И руки-ноги у него все в наличии. Целёхонек с фронта пришёл. А калека — больше их всех. Уходил на войну мужик-мужиком, а вернулся — дитё неразумное. Говорят, будто собственный расстрел пережил дядя Коля, но Бог пулю отвёл. Да вот беда: тело-то дяди-Колино живо осталось, а вот разум у него — убитый. Три года, как он заново родился. Вот как раз на этот возраст и ум у него.

В столярке дядя Коля — за грузчика. Штабеля сырых досок играючи перетаскивает. Тут только следи: то ли да туда ли носит. И ещё — вовремя останови.

Пальцы у дяди Коли особенные — зрячие. Он ими видит любую вещь, замурованную в древесину. Сядет к куче обрубков и начнёт их по одному ощупывать-оглаживать. Отбрасывает, отшвыривает — всё не нравятся. И вдруг вроде такой же чурбачок обрадует его безмерно. К себе прижмёт, иногда и поцелует даже. Сразу хватает нож — и резать! Старается, торопится. Тут уж ни оттащить его, ни отвлечь ничем, пока не закончит. Глядь — срезал всё лишнее, и из полена неказистого выпростал то собаку, то птицу, то цветок. Да так у него выходит всё ловко, так похоже, что птицу хочется на волю выпустить, а цветок — понюхать.

Изделия свои дядя Коля, как и положено, отдаёт бригадиру, а тот приходует их как цеховую продукцию. Можно бы, конечно, понаделать разных таких игрушек да продавать в артельском ларьке — прибыльное было бы дело. Но дяде Коле ведь не прикажешь: сроду не угадать, что и когда ему вздумается. Другой раз как начнёт шарики вырезать, так и остановиться не может.

— Эх ты, голова садовая! — сокрушается Матвеич. — Погляди, сколь дерева-то зазря перевёл!

Однако же дядю Колю не ругает. Для Матвеича тот — дитя. А к детишкам у бригадира — слабость. И дяде Коле бригадир не мешает. Пусть себе потешится. А тот старается, всё ищет чего-то. Каждую чурбиночку ощупает. Но за нож хватается не часто. И сроду не угадать, что там у него на волю выйдет. Да он и сам-то, пожалуй, не знает. Это уж — что пальцы его зрячие внутри отыщут.

На работу дядю Колю за руку приводит его мать — робкая сухонькая старушка. Ни за что не верится, что могла она произвести на свет этакого громадину. Её он слушается беспрекословно и, кажется, любит. Но любовь эта — уже новая, из второй его жизни. Из первой же он не помнит ничего. Даже её — свою мать.

Изредка откуда-то приезжают поглядеть на дядю Колю его жена с дочкой. Они приходят в столярку, встают перед ним и ждут. Он смотрит на них с любопытством. Осторожно трогает яркие цветы на платке жены. Смеётся, глядя на пушистый красный бант в косичке дочери. Радуется привезённым гостинцам. Жена давно уж уехала с дочкой в другой город, к своим родителям. Но, кажется, крохотную надежду всё же таит: а может, врут врачи, а вдруг да всё-таки воскреснет убитый разум, пробудится смятая память. Да, видать, врачи всё же правы.

Свидания эти обычно добром не кончаются. Не сдюжив тягостной молчанки, в очередной раз не сумев смириться, жена вцепляется в дядю Колю и принимается его трясти:

— Николаша! Коленька! Да ты что — не узнаёшь?! Это же я — твоя Валя, Валюха. Ну давай вспомни, родной! Ва-лю-ша, Люшенька. Ну, ну!!! Да вот же, вот!

Она хватает его ручищу и кладёт себе на шею, на выпуклую, неровную, похожую на снежинку родинку.

— Да вот же она, вот! Самая твоя любимая…

Дядя Коля замирает, напрягается. Чуткие его пальцы, пробежав, как по клавишам, по плечу и затылку жены, о родинку спотыкаются. Будто обжегшись, он отдёргивает их. Чуть повременив, опускает снова. Коснувшись родинки, они начинают вибрировать. Сначала редко, потом — всё чаще. Будто малая эта точечка — оголённый электрический провод. Лавина мощного тока хлещет оттуда, обжигая, сотрясая, корёжа. Дрожь — вначале мелконькая, будто понарошку — становится резче, учащается, перекидывается всё выше: на левую жилку у кадыка, на щёку, висок… В глазах дяди Коли откуда-то из самой глубины, пробив прочную корку постоянного бессмысленного ликования, вдруг всплёскивает тяжёлый сгусток боли. Не физической, животной — такая-то случается каждый день, когда палец молотком отшибёт или же на гвоздь напорется — нет, совсем другой боли — потаённой, нутряной и почти осмысленной. Она остриём своим вспарывает какую-то главную преграду, за которой и есть прежний, настоящий дядя Коля. Глаза его начинают полниться мыслью. Вот оно, вот! Сию секунду. Сейчас он наконец-то вспомнит. Да, вот сейчас…

Но всякий раз что-то в организме дяди Коли не выдерживало накала. Перегорал какой-то предохранитель. И дядя Коля гас. Мгновенно отключившись, он всей своей громадой рушился наземь. Обычно его не успевали подхватить и он сильно зашибался.

— Валентина, Христом-богом тебя прошу: да не приезжай ты больше! — каждый раз тщетно заклинала дяди-Колина мать. — Не терзай ты ребёнка!

И было непонятно, кого она имела в виду: маленькую свою внучку, кулачком запирающую криком рвущийся наружу ужас, или же сына своего громадину-младенца…

Продукцию столярка выдаёт самую немудрящую — простую, обиходную, надобную. То, без чего людям в любые времена не обойтись. Даже в самые лихие — военные. Идут из столярки городу столы, табуретки да гробы.

Столы тут мастерят двух фасонов: "семейные" и "коммунальные". Стол семейный — вольготный, просторный, с загадом на грядущую мирную жизнь. На отдельную, не "уплотнённую" квартиру. На тех, кто вернётся с фронта, и на их будущих детей. На когда-нибудь уйму желанных гостей и раздольные изобильные застолья — когда станет, чем угощать и чему радоваться. Такие столы любовно оглядывают, ласково оглаживают, про себя примеряют к собственному дому, одобрительно причмокивают. Но — почти не берут. Пока ещё — не их времена.

Зато неослабным спросом пользуется стол коммунальный — причудливый гибрид четвертушки нормального кухонного, тумбочки и полки. Его задача — вмещать максимум, при этом места занимая минимум. Изобретение военной поры — времени эвакуаций, уплотнений, подселений, обильных квартирантов. Женщина, заполучившая это чудо-юдо, — уже не просто одна из восьми или десяти жалких "жиличек" коммунальной кухни. Она хозяйка, нет — единоличная владычица своего собственного, только ей принадлежащего клочка кухонного пространства. И пусть пространство это с трудом вмещает лишь помятое ведёрко с запасом воды, примус, кастрюлю с парой чашек да жалконькую фанерку, которая разом — и подставка, и разделочная доска, и поднос. Не беда! Главное — и богатства эти, и территория, ими занимаемая, — всё это только твоё и ничьё больше!