Валентина Мухина-Петринская - На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

При встречах я им втолковывала, что меня реабилитировали для того, чтобы я вела самую активную жизнь, какая и подобает советскому писателю и гражданину.

Нас упорно хотели выжить из Саратова. Работы никакой не давали ни мне, ни мужу, в то же время предлагали ему место директора школы в деревне.

Отчаявшись найти что-либо подходящее, я договорилась о работе расклейщицы афиш. Но когда я вышла в назначенный день на работу, мне наотрез отказали под каким-то предлогом. Когда я уходила, меня догнала секретарша и тихонько сообщила, что это обком не велел меня брать на работу.

После этого случая я написала в «Правду» и всё-всё выложила: что не дают мне, реабилитированной, квартиры и никакой работы, чтобы выжить из Саратова, что из родного города я не уеду, но мы с мужем буквально голодаем. Просила их вмешаться и помочь.

Они вмешались. Прислали письмо на имя первого секретаря обкома, а мне — копию.

Они писали, что их очень огорчило мое письмо. Они просили для меня квартиру и работу.

«Если в вашей областной газете «Коммунист» нет ни одной вакансии, подыщите для нее что-либо подходящее, как писателю!»

И они подыскали, не зная, что у меня копия этого письма.

— Идите в книготорг, — сказали мне, — там вас ждет работа подходящая… И мне предложили работу (как недавнему зека?) упаковщицы и грузчицы, оклад триста рублей (теперешних тридцать рублей).

— Это мне не совсем подходит, — сказала я спокойно директору книготорга. — Вы разрешите мне позвонить от вас секретарю обкома?

Он разрешил. Меня соединили с первым секретарем. Я сердечно поблагодарила его за устройство на работу. Сказала, что не смогу за нее взяться, но сейчас для меня имеется более подходящая вакансия… как раз в издательстве требуется главный редактор.

— Вы мне поможете получить эту работу?

У него, похоже, челюсть отвисла. Он сначала промычал что-то невнятное, затем пообещал это обсудить. Я его поблагодарила и весело положила трубку.

Когда я обо всем этом рассказала мужу, он сначала возмутился, затем от души хохотал.

— А я нашел работу, — сообщил он мне, — хоть весьма скромную, на шестьсот рублей, корректором в издательстве.

— Каким образом?

— Зашел к директору Быстрову, поговорил с ним по душам. Насчет тебя больше говорили. Ему нравится, как ты пишешь, но печатать тебя он не может. Секретарь обкома Лебедев сказал: «Только через мой труп». Быстров сказал всё, что я могу для вас сделать, это дать место корректора. Знаешь, Валя, прекрати поиски работы, только пиши. Как-нибудь проживем на эти шестьсот рублей. Нам ли с тобой бояться трудностей. Отныне ты профессиональный писатель. Работай.

Комнатку мы получили, благодаря помощи Ильи Эренбурга. Я ему написала всё в письме коротко, но, кажется, выразительно.

Меня вызвали к секретарю горкома партии.

— Вы что, знакомы с Ильей Эренбургом?

Я показала ему черновик своего письма Эренбургу, также письмо секретарши о том, что, хотя Илья Григорьевич уезжал на рассвете в Париж на мировой конгресс, где должен выступить, он нашел время продиктовать ей письмо секретарю Саратовского горкома, а меня очень просит сообщить, какой будет результат, что он все равно добьется мне жилья. Что касается отношения братьев писателей, он сказал, что, возможно, это хороший признак. Талант и без помощи победит, если он талант, а, похоже, так оно и есть.

Жаль, письмо секретарши у меня не сохранилось. Затерялось при переездах.

Мне дали комнатку в девять квадратных метров в центре города, на главной улице, на третьем этаже. Обещали в будущем дать лучшую, а пока просили написать Эренбургу: дескать, получила комнату в центре, что я и сделала — восторженно поблагодарила его.

Когда мы стали там жить, восторга поубавилось, но все же я была довольна, что у нас есть хоть эта комната. Наша, своя, и никакая частная хозяйка в нее не войдет с дурацким замечанием.

Но, кроме этой комнаты, которую я обставила с огромной радостью, все было гадким и отталкивающим, странным.

В доме этом прежде была гостиница «Россия», но в 1937 году ее срочно превратили в жилой дом. Просторные номера поделили пополам, удвоили этим число комнат, двери для этих новых комнат позаимствовали в тюрьме, и поэтому все они оказались с заплаткой посредине, где прежде был глазок. Моя тоже. За тонкой перегородкой жил пенсионер-алкоголик, бывший надзиратель. Каждый день он встречался с «однополчанами», спрашивал:

— Ты мне друг?

— Друг.

— Тогда выпей.

Бывший надзиратель приносил живых раков, и они, ловко находя какие-то щели, переползали ко мне.

Напротив жила алкоголичка, брошенная жена начальника тюрьмы. По другую сторону комнаты была кухня на шестнадцать семейств. Тридцать шесть дам довольно бурного темперамента — обладатели громких визгливых голосов, особенно три из них. Конфликтуя, они приподнимали юбки и показывали друг другу зад. Подкидывали друг другу в щи грязные тряпичные куклы и тому подобное. Единственно, что их вскоре объединило, это острая неприязнь ко мне, не похожей на них.

Чтоб не портить творческое настроение, я отказалась от этой кухни, где мне принадлежала одна из комфорок четырех газовых плит. Стала готовить и стирать у себя в комнатке, пользуясь электроплиткой. Единственное окно выходило во двор. Внизу были какие-то склады, и весь день заезжали грузовики, громко матерились шоферы… Впрочем, заглушая и нецензурную брань, и кухонную склоку, вопили пластинки патефонов. Их владельцы весь день гоняли модную тогда оглушительно громкую «Тишину». Порой казалось, что я нахожусь внутри шумного, разлаженного вконец, фальшивого оркестра.

Мы купили круглый стол и за этим столом посреди этой какофонии я написала роман «Смотрящие вперед», книжку «Гавриш из Катарей» и романы «Плато доктора Черкасова» и «Обсерватория в дюнах».

Все это было напечатано потом… Тогда у меня в Саратове не печатали ни строчки. Все, что я приносила в союз писателей, издательство, либо в газету «Коммунист», объявлялось слабым, бездарным, негодным.

Началась всесоюзная травля Дудинцева. Травили на самом высоком уровне. В Саратове сам первый секретарь обкома, когда ему писали речь, позвонил в местное отделение СП и попросил «пример местного Дудинцева». Долго не раздумывая, братья писатели дали мое имя и название одного из напечатанных моих рассказов «Коммунист Нестеров».

Москвичи постарше помнят, какая дикая это была травля.

В провинции не отставали. Всюду висели плакаты, не жалели по пять-десять метров полотнищ. «Дудинцев и Мухина-Петринская». Однажды я покупала в киоске «Комсомольскую правду», когда подошел какой-то молодой человек и опросил: нет ли сочинений Мухиной-Петринской?