Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

За зиму 52-го года мне довелось раза два побывать с латиноамериканскими делегациями на «Лебедином озере» и бесплатно пообедать с ними в первоклассных гостиницах — в основном в «Советской» и «Украине», — где их размещали.

В конце марта 53-го, вскоре после смерти Сталина, мне позвонила Кутейщикова и попросила с неделю поработать с делегацией членов Совета Мира.

В те годы Советский Союз, крепко подружившись со странами Восточной Европы, стал последовательным сторонником мира во всем мире и всячески поддерживал в капиталистических государствах движение сторонников мира, людей, которые искренне восхищались победой СССР в войне с фашизмом. На сей раз мне предстояло быть гидом делегации из Аргентины.

Бегло просматриваю список гостей: Хуан Карлос Кастаньино (художник с мировым именем), Мария Роса Оливер (писательница), Леонидас Барлетта (писатель)… — и столбенею. — Хорхе Виаджо (хирург)… Других фамилий уже не вижу.

Смотрю на листок. И не знаю, что делать. Отказаться от работы? Остаться гидом и..? Ноги подкашиваются.

Что делать?

Меня одолевало смятение чувств: радости, растерянности — и противного страха. Если Карякин видел нас в Палермо, то любой разговор с Хорхе наедине не останется незамеченным, станет лишним свидетельством продолжающихся «опасных контактов», а тогда все пойдет прахом — и дом, и аспирантура… Кто мог знать — да и сам Карякин, — что никаких опасных для государства контактов не было. Собственно говоря, не было ничего. Но для меня было. И очень-очень много. Был не просто эпизод, а большое открытие и большая потеря. Но все это осталось где-то далеко-далеко, вспоминалось, как яркое сновидение. А теперь — вот здесь, рядом, близко…

Мы свиделись словно старые добрые знакомые, как когда-то при первом посещении его клиники. За два прошедших года Хорхе Виаджо не изменился. Так же едва заметно улыбался и легко шутил. Я тоже улыбалась и шутила, но ловила на себе его задумчивый вопросительный взгляд и старалась не смотреть в его сторону. В автобусе по дороге в Большой театр или в клинику профессора Вишневского не могла оторвать глаз от его темноволосого с искорками седины затылка. Ему уже сорок, но вторично он все еще не был женат.

На дворе стояли последние мартовские морозы. Членам делегации преподнесли меховые шапки ушанки и калоши на красной подкладке. Надо было видеть, как Хорхе, щеголявший в демисезонном песочного цвета пальто, с длинным красным шарфом вокруг шеи, смущенно напяливает на голову котиковую ушанку и озадаченно рассматривает свои ноги в больших резиновых калошах. Любимые мужчины бывают очень трогательны.

Мы все время были на людях. Уединиться где-то в холле, не говоря о гостиничном номере, где все просматривалось и прослушивалось, было невозможно. Мы оба чувствовали фальшь нашего дружественного общения, но он ничего (или почти ничего) не мог понять, а мне ничего не оставалось другого, как оставлять его в неведении — и относительно моего странного поведения, и относительно истинного положения дел в нашем государстве.

Даже если бы вдруг произошло объяснение — бурное или не очень, заметное для всевидящего ока государева или нет, — неизбежное расставание лишь обернулось бы настоящей трагедией. Будущего у нас быть не могло. Специальным постановлением Советского правительства от 1948 года были запрещены браки между гражданами СССР и иностранцами. «Несанкционированные контакты» возбранялись в любом виде. Все советские люди были в курсе того, какая участь постигла известных киноактрис Зою Федорову и Татьяну Окуневскую, осмелившихся связать судьбу с офицерами союзной нам армии США.

Подходил конец пребывания аргентинской делегации в Москве. Я подружилась со всеми ее членами, общение с ними было приятным и непринужденным, однако «мост дружбы» между мной и Хорхе незримо напрягался.

Однажды вечером по возвращении с очередного культурного мероприятия Хорхе ровным дружеским голосом сказал мне, что его друг, художник Кастаньино, хочет нарисовать мой портрет и просит подойти к его номеру. Мне было лестно, что крупнейший латиноамериканский график и живописец вознамерился меня запечатлеть, но почему мне об этом сообщает именно Хорхе?

Мы идем с ним по красной ковровой дорожке длинного безлюдного коридора гостиницы «Советская», провожаемые настороженным взором дежурной по этажу. Я — впереди, он на шаг сзади. И вдруг слышу тихий, не то с укоризной, не то с грустью голос: «Mala! Mala!» Первое его слово, обращенное не к гиду. Возвращение в Палермо…

По-испански «mala» значит «нехорошая» или «злая». Я не обернулась, потому что не могла, не хватало сил вернуться в Палермо. Горло перехватило, ноги одеревенели и, дойдя до холла, где нас ждал художник, я рухнула в спасительное кресло.

Через полчаса мой портрет был готов. Рисунок сепией в три четверти крупным планом. Художник встал и, держа портрет на вытянутых руках, окидывал его последним взором. Я, поблагодарив, тоже встала, протянула руку и ухватила пальцами угол портрета. Однако добрый старый Кастаньино из своих рук портрет не выпустил и украдкой взглянул на Хорхе. Тот молчал.

Я все поняла, но мои пальцы почему-то еще крепче уцепились за край рисунка и не могли от него оторваться. Так английский бульдог, вцепившись в чью-то ляжку, не в состоянии сам разжать челюсти при всем своем желании.

С тех пор мое жилище украшает попавшая сюда не по назначению прекрасная работа Кастаньино, запечатлевшая мою унылую, даже скорбную физиономию.

Говорят, эта вещь — музейная и дорого стоит, но мне она дорога только тем, что ее хотел иметь всего лишь один зритель.

На прощание аргентинская делегация подарила мне — от имени всех и с их автографами — большой кожаный блокнотальбом с золотым обрезом, привезенный Хорхе из Аргентины для своих путевых заметок, да так и оставшийся чистым. На первой странице — маленькая прелестная акварель Кастаньино, сделанная на сей раз специально для меня. Хорхе Виаджо молча вручил мне свою изданную в Аргентине книжку «Откровения медика» без какой-либо надписи.

В последние часы он был мил, вежлив и холоден. Получив на память его альбом, я подарила всем аргентинцам по маленькому сувениру и почему-то не нашла ничего лучшего, как подарить ему курительную трубку с вырезанным на ней зловещим профилем Демона. Этакая непроизвольная аллюзия на Мефистофеля и Маргариту.

По дороге в Шереметьево доктор Хорхе Виаджо, глядевший в окно машины на мелькавшие рекламные щиты, спросил: «Для чего в СССР нужно рекламировать товары?» — «Для того, чтобы люди знали о хороших товарах», — ответила я, как исправный гид. «А…» — сказал он. И больше никто из делегации не прерывал молчания до самого аэропорта.