Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
— Ура, мы летим, мы завоевали воздух!
Я вспомнил крыловское «мы пахали».
Аэроплан Ефимова поднялся в воздух и скоро исчез, на ипподром он не вернулся. Все очень волновались. Потом сообщили, что он благополучно приземлился на соседней поляне. Возвращаться на ипподром он боялся. Собралось слишком много народу, и там можно было на кого-нибудь наскочить. Такова была тогдашняя авиация.
Еще за несколько месяцев до этого мы как-то ехали с матерью на извозчике к знакомым, которые жили в районе ипподрома. Мы впервые увидели летящий аэроплан Это был «Фарман» Габер-Влынского, пробный его полет. Старый бородатый извозчик, по-видимому философ по натуре, сказал:
— Всякое придумывает хитрый человек. Вот теперь летать научился. А чтоб всем людям лучше жилось — пока не придумал!
БЛАГОНАДЕЖНОСТЬ
«Будьте благонадежны», — так говорил дядя Саша, выпивая рюмку водки. Я долго не знал, какую важную роль играет свидетельство о благонадежности в Российской империи. Без такого свидетельства, выданного полицией, не принимали в высшее учебное заведение и на государственную службу. Нельзя было даже открыть небольшое предприятие. Оказывается, хозяин самой маленькой, затрапезной лавочки, где продавали веревки и гвозди, должен был быть благонадежным, иначе нельзя.
— Надо теперь раздобыть свидетельство о благонадежности, не то не попадешь в университет, — говорил мой отец. — Теперь как будто бы создались благоприятные условия для этого. Пристав соседнего участка интересуется нашей мукой.
Мука мельницы, где директором был мой отец, была популярной в городе, а особенно высшие сорта, из которых пекли куличи и сдобы.
— В первый раз, — сказал отец, — отправляюсь в полицию как проситель, бывал там раньше в другом качестве. Конечно, противно, но чего не сделаешь ради родного сына…
Меня удивила та подобострастность, с которой встретил нас хозяин полицейского управления. Даже прикидывался либералом и сообщал по секрету, что намерен установить в участке какие-то швейцарские порядки. Он, оказывается, знал, что мой отец жил одно время в Швейцарии.
Сделка была вскоре заключена, и мы ехали домой уже со свидетельством о благонадежности. Недаром говорили, что этот полицейский «вполне порядочный человек».
«Порядочными» и «приличными» людьми считались тогда те полицейские и те чиновники, у которых за взятку, по возможности скорую, легкую, можно было всего добиться. Иногда взятка бралась «борзыми щенками». Часто приходилось слышать, что это, мол, человек хороший, он «берет» и людей не мучает.
Тех же, кто взятку не брал, ругали, считали хитрецами и притворщиками, они, мол, набивают цену, кто их знает, как с ними обращаться. Их ненавидели, боялись и, конечно, не верили, что чиновник может совсем взяток не брать. Просто мерзавец хитрит. Еще Салтыков смеялся над такими «бессребрениками». Мало что изменилось с тех времен…
Тех же, кто брал взятку скромно, тихо, считаясь с возможностями «клиента», брал «по чину», как говорил еще гоголевский городничий, тех уважали, они, мол, люди хорошие. И это без всякого юмора…
«Наука имеет много гитик», — говорит старая семинарская пословица. Наука брать взятки тоже была сложной, тонко разработанной. Подчас ни к чему не придерешься. Никакая ревизия ничего не откроет. Был, например, в Москве полицейский чиновник довольно высокого ранга, заместитель полицмейстера города. Мне случилось знать его вдову. Она уже в нэповские времена давала обеды студентам. Ее мужа считали очень хорошим человеком. Евреи, не имевшие права жительства, неплохо чувствовали себя под его высокой рукой. Он брал с них взятки? Да что вы! И мысли об этом не было. Он только играл по воскресеньям в карты с представителями еврейской общины. Представьте себе, всегда выигрывал. Наверное, он слово такое знал. Выигрывал он больше, чем получал жалованья от царского правительства. Но кто скажет о нем что-либо плохое? Это был «вполне порядочный человек».
При фабриках и заводах в те годы обычно состояли на жалованье чины полиции и те чиновники, с которыми приходилось постоянно иметь дело фабриканту или дирекции предприятия. Так было удобнее, а то вести с ними переговоры каждый раз… Некоторые чиновники умудрялись получать несколько таких «зарплат» помимо официальной.
Конечно, это были «благородные», «уважаемые», «благонадежные во всех смыслах» люди.
НЕОБЫЧНЫЕ ЗАНЯТИЯ
В Кисловодском парке я часто встречал нестарого, вполне благообразного священника. Это был по-своему знаменитый отец Алексей, настоятель православной церкви в Ессентуках.
Вряд ли кто из миссионеров добился таких успехов в распространении православия. И все же Синоду или консистории он не угодил, и в конце концов ему предложено было «снять сан».
Он окрестил свыше двух тысяч еврейских юношей, которые съезжались к нему со всех концов страны, даже, говорят, из Сибири. Его деятельность происходила на курорте: здесь обилие приезжих никого не удивит.
Своим очень изящным почерком он вносил поправку в паспорт: «Зачеркнутому «иудейское» вписанному «православное» верить», подпись, церковная печать. Этого было достаточно для поступления в высшее учебное заведение. Не требовалось ни изучения катехизиса, ни погружения в купель. Часто он даже не видел своих клиентов. Ему приносили десять — пятнадцать паспортов, которые он исправлял оптом. И брал сравнительно недорого. Ну что там пятьдесят рублей с человека! Считал себя покровителем юношества. А если молодой человек особенно нуждался, даже делал уступку.
Моему приятелю, талантливому музыканту, который часто услаждал его слух (представьте себе, отец Алексей любил музыку, в доме у него был рояль, и он, бывало, сетовал, что напрасно духовенству запрещено посещать оперы и светские концерты), — так вот этому музыканту он сказал: «Меньше тридцати никак нельзя. Ведь приходится все-таки кривить душой». Но в общем отец Алексей был человек добрый, и его «клиенты» были им вполне довольны.
В Ессентуках процветал отец Алексей. А в Таганрог ездили к Алексею Неблеру люди различных вероисповеданий, уж очень любящие жизнь. Правда, дело Неблера расцвело несколько позже, когда началась первая империалистическая война.
Официально у Неблера был склад дров. Небольшая контора с вывеской, и несколько дровишек декоративно лежали у окна. Но на самом деле он занимался совсем другими, гораздо более серьезными операциями. Была у него твердо установленная такса: триста — год отсрочки, пятьсот — белый билет. В зависимости от обстоятельств он рекомендовал тот или другой вариант. И часто жаловался: «Вы говорите — дорого, а ведь мне приходится делиться не только с врачами, но и со всеми чиновниками присутствия». По тогдашним законам можно было отбывать призыв на военную
