Ариадна Эфрон - Моя мать – Марина Цветаева
Лестница эта, увенчанная мозаичным куполом, была чудесна сама по себе, но главным ее чудом было то, что вся она, во всей стройности и строгости своего подъема, во всем праздничном, ярком чередовании света и тени на полированных плоскостях ее ступеней служила лишь пьедесталом стоявшей на верхней площадке фигуры.
То была статуя Самофракийской победы – к ней-то и подвел Исаакян Цветаеву – и остановил, положив ей на плечо ладонь, ибо Победа эта была столь огромна, что легко было, осознав лишь ее подножие – из каменных блоков слаженный нос корабля-триремы, – обогнуть его, так и не взглянув вверх.
Обезглавленная и безрукая, грубо изувеченная христианским варварством, оббитая и выщербленная прошедшими по ней тысячелетиями, ликующая богиня остановилась на бегу, чтобы протрубить победу, и триста лет до нашей эры отбушевавший ветер облепил ее юное, торжествующее тело складками одежды, влажной и отяжелевшей от брызг прибоя, затрепетал в ее широко и сильно раскинутых крыльях, ероша их мраморные перья.
Все в ней было движение, упругость, устремленность; все было живо; все было цело, цельно и неодолимо в этой фигуре, поднявшей и согнувшей в локте невидимую руку, чтобы, приложив к невидимым устам незримую трубу, возвестить на века вечные торжество человеческого духа, мужества, гения.
– Ну как, Марина Ивановна? – спросил Исаакян.
– Я давно ее знаю и люблю, – ответила она, поглаживая шершавую, в мелких оспинках, желтоватую от времени поверхность каменной ткани. – И все же, «в начале было Слово», – добавила она, помолчав.
Были еще встречи с Исаакяном; он приезжал к нам в Медон под Парижем; бывал и у Лебедевых, где раза два встретился с трогательным, больным Бальмонтом и побратски расцеловался с ним и внимательно и всерьез слушал его, терявшие связность, разбредавшиеся речи. Были еще встречи-воспоминания и встречи-споры. Но мне было бы трудно, пожалуй, невозможно рассказать о них не только теперь, когда нет в живых никого из них – ни Цветаевой, ни Исаакяна, ни Бальмонта, ни Лебедевых, когда и улочка Данфер-Рошро переменила название и облик, но и в те времена, когда все были живы и все было по-прежнему, – потому что в памяти все перекрылось тем ослепительным видением: двух поэтов, двух горцев поэзии – осененных бессмертными крылами Ники Самофракийской.
Примечания
1
Строка из стихотворения М. Цветаевой «Писала я на аспидной доске…» (1920). «Ты – уцелеешь на скрижалях» – относится к имени мужа, обозначенному на внутренней стороне обручального кольца.
2
Елена Усиевич, литературный критик.
3
«Тучков-четвертый» – Александр Алексеевич Тучков, генерал-майор, погибший в Бородинском сражении.
4
В других воспоминаниях А. Эфрон эта история излагается иначе.
5
Цикл обращен к Ю. А. Завадскому.
6
Средневековый французский фарс.
7
Из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица».
8
Марина Цветаева. Конец Казановы.
9
Конверт со стихами Марины Цветаевой.
10
Гостиница-общежитие, в которой жили Эренбурги по возвращении из Крыма.
11
А. Г. Вишняк.
12
Скрябиной.
13
Так Пастернак обыгрывает название книги Цветаевой «Версты».
14
Письма.
15
Пешкова.
16
«С той же лампою – вплоть! – лампой нищенств, студенчеств, окраин…»
17
Мне – десять лет!
18
К. Б. Родзевич.
19
1960 год.
20
Франтишек Кубка.
21
Повесть Честертона.
22
Студенческий журнал «Своими путями».
23
Вахтангова.
24
Волошиным.
25
«Ариадну».
26
Нанятая в помощь Марине и ушедшая через неделю!
27
Моего маленького товарища, Олега.
28
Рейтлингер.
29
Бальмонту
Пышно и бесстрастно вянутРозы нашего румянца.Лишь камзол теснее стянут.Голодаем как испанцы.Ничего не можем даромВзять – скорее гору сдвинем!И ко всем гордыням старым —Голод: новая гордыня.В вывернутой наизнанкуМантии Врагов НародаУтверждаем всей осанкой:Луковица – и свобода.Жизни ломовое дышлоСпеси не перешибилоСкакуну. Как бы не вышло– Луковица – и могила.– Будет наш ответ у входаВ Рай, под деревцем миндальным:– Царь! На пиршестве народа– Голодали – как гидальго!
Ноябрь 1919 г.
