Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Н. Г. Чернышевский в гробу (1889)
С рисунка художника В. Коновалова.
Подлинник хранится в Доме-музее Н. Г. Чернышевского
Чтобы прикрыть собственное моральное и политическое ничтожество, либеральное народничество и народничествующий либерализм 80-х гг, создали легенду о том, что Чернышевский вернулся из Сибири отсталым, умственно ослабленным, негодным к работе чудаком. Это одна из самых подлых легенд. А между тем, ее распространяли даже такие несомненно искренние и лично чтившие Чернышевского люди, как В. Г. Короленко. Она проникла даже и в марксистскую печать.
В своих «Воспоминаниях о Чернышевском» (автор виделся с Ч. в августе 1889 г.) Короленко пытается по внешности «защитить» Чернышевского от тех, кто говорил, что «умственные способности его угасли», что у него «не все в порядке», но «защищает»-то он Чернышевского столь странными аргументами, что только способствует укреплению подобного предположения. Чернышевский-де «всегда был немножко чудак», во-первых; во-вторых, авторы подобных слухов не принимали-де в соображение, что Чернышевский «вернулся к нам из глубины 50-х и начала 60-х годов»; он, мол, «остался с прежними приемами мысли, с прежней верой в один только всеустроительный разум, с прежним пренебрежением к авторитетам», а мы «пережили за это время целое столетие опыта, разочарований, разбитых утопий и пришли к излишнему неверию в тот самый разум, перед которым преклонялись вначале». «Он не был ни разу в заседании гласного суда, ни разу в земском собрании!» А посему — «Чернышевского жизнь наша даже не задела. Она вся прошла вдали от него… он остался по-прежнему крайним рационалистом по приемам мысли, экономистом по ее основаниям». А мы… мы — вслед за Н. К. Михайловским «вместо схем чисто экономических» увидели перед собой «целую перспективу законов и (параллелей биологического характера, а игре экономических интересов отводили надлежащее место». Чернышевский же «совершенно отвергал биолого-социологические параллели Михайловского», он «не хотел, да и не мог считаться с этой сложностью (с царским «гласным» судом, с дворянским земством, с мелкобуржуазной «субъективистской» путаницей властителей дум восьмидесятников, Михайловских и Кареевых) и требовал попрежнему ясных, прямых, непосредственных выводов».
Ну, как же не «чудак», не «архаическая фигура», которой, конечно, надо простить ее «странности», но которой нечего делать среди «нас», далеко шагнувших от «наивных» мечтаний о крестьянской революции… к «гласным судам», «земским собраниям» и «сложной» философской эклектике Михайловского!
За этой характеристикой Короленко так и чуется «поумневший» восьмидесятник, придавленный дворянской реакцией, «легалист», приспособившийся к арене земства и цензурной печати, будущий кадет или энэс, сдавший в архив свои революционные увлечения и свою собственную политическую и идейную дряблость оправдывающий неожиданно открывшейся ему «сложностью» жизни. А Короленко был ведь один из лучших «восьмидесятников»!{184}
Легенде, своекорыстно распространявшейся теми самыми людьми, которые всячески мешали Чернышевскому проявить себя вновь в научно-литературной работе, бьет в лицо вся литературная деятельность Чернышевского в 1883–1889 гг. Дело не в «отсталости» Чернышевского, а в том, что, действовавшее на легальной арене либерально-народническое общество, со своей публицистикой и журналистикой, всем своим идейно-политическим уровнем опустилось ниже Чернышевского.
Вот как тот же В. Г. Короленко в 1888 году характеризовал в своем интимном дневнике господствовавшее направление общественной мысли:
«Народничество» — какое страшное слово и какая безобидная сущность! Народничество в одном фланге (Южаков) проповедует, что Россия есть «государство, построенное по мужицкому типу», что ей предстоит защищать народы, труд, рабочих всего мира, против английского лендлорда и всесветного капитализма, представляемого Европой, и посему Россия должна укреплять свои позиции в Болгарии (частичное подчинение) и других местах. В лице «Русского богатства» народничество вопиет о «непротивлении». В лице «Недели» шлет проклятия конституции и стоит за самодержавие. В лице В. В. и Пругавина выводит генезис государственного строя из общины, как из ячейки, а поелику община — гениальное произведение народного творчества, то и развившееся из оной государство — чуть не идеально… И эта невиннейшая вещь являет некие опасности, и эта проповедь «смиренномудрия» считается «зловредной». Ирония судьбы!»{185}.
Нельзя злее обрисовать политическое и идейное разложение, в котором застал передовые элементы русской интеллигенции вернувшийся из ссылки Чернышевский. Это были продукты распада некогда революционной идеологии. Беда была лишь в том, что «народничество» еще определяло господствующее настроение, а от его грядущих могильщиков, от марксистского подполья Чернышевский был отделен тысячью рогаток.
Ясно, что общество, которое жило подобными идеями, перед лицом вернувшегося из Сибири Чернышевского должно было или признать свое собственное ничтожество, или объявить Чернышевского «отсталым» стариком со «странностями». Повторим еще раз: «странности» Чернышевского были маскировкой презрения оставшегося верным себе социалиста и революционера к описанному так рельефно Короленко обществу с его земской работой, народнической социологией, толстовской философией и политической импотентностью, прикрываемой воздыханиями о социализме, растущем в крестьянской общине.
Чернышевский 80-х годов не только ни в чем не изменил ни себе, ни своему делу проповеди социализма и материализма, но и не проявил ни малейшего ослабления силы своего [могучего ума. Об этом свидетельствуют и его статьи 1888–1889 гг., приложенные к переводу Вебера, в которых некоторые формулировки близко подходят к материалистическому истолкованию истории, и его предисловие к новому изданию «Эстетических отношений» — работа, написанная в 1888 г. и которую Ленин в 1910 г. характеризовал как «замечательное рассуждение», — и его статья о дарвинизме (1888 г.), напоминающая аналогичные соображения Энгельса, и, наконец, его замечательные воспоминания о движении 60-х годов.
То, что мы имеем в этой области и что собрано во втором отделении III тома его «Литературного наследия», представляет, собственно, отрывки, точнее осколки более обширной работы, о которой мечтал Чернышевский и которую он в одном из писем называет «обзором журналистики от 40-х до 60-х годов». Судя по сохранившимся отрывкам и по разбросанным в письмах намекам, эта работа должна была бы представлять собой выяснение и реабилитацию революционного движения 60-х годов. Именно эту задачу преследовал Чернышевский
