Евгений Шварц - Телефонная книжка

Он был и общественником на студенческий лад. Такие сияющие, легкие, веселые распорядители с бантами носились на вечерах своего землячества. Они радовались тому, что распорядители, но вместе с тем делали свое дело самоотверженно. Так и Миша. Когда во время кампании против хулиганства попал по роковому своему характеру под суд Пантелеев, — выручил его Козаков. Дело слушалось без сторон. И Миша Козаков явился в восемь утра в качестве свидетеля со стороны Союза писателей. Объяснить суду, что Пантелеев никак не хулиган, а подающий надежды писатель, автор книги, отмеченной самим Горьким[10]. И Миша выполнил свою задачу с таким увлечением, что председатель остановил его. Улыбаясь, сказал: «Ну, довольно, а то вы уже что‑то вроде ЧКЗ». Но Пантелеев был спасен. Склонность к проблемам заводила Мишу иной раз куда‑то уж очень в сторону. В одном из журналов напечатал он повесть, где, между прочим, изображалась музыкантша, старая дева. Играла она в ресторане. И на эстраде приключилось с ней некое неприличие. И весь зал захохотал, а музыкантша заметалась, как мышка. Вот он какие острые ставил проблемы. Встречались мы не часто. Вот в тридцатом году идем мы с Катюшей по лестнице в Сочи, поднимаемся от ресторана, где обедали. И Миша, весь в белом, по — летнему, легкий, хорошенький, сияющий, идет навстречу. И обычное ощущение от него — доброкачественности и доброжелательности — делает эту встречу особенно веселой. Ничего не произошло, а встреча почему‑то осталась в памяти освещенной солнцем по — летнему, по — черноморски. А времена для Миши пришли нелегкие. Его все перекидывали из одного разряда попутчиков[11] в другие. И делали это беспощадно. В одной из речей своих он сравнивал себя с бобром, гоняемым по кругу.

«Говорят, что охотники так поступают, дабы бобер поседел». И Миша поседеть не поседел, но заболел диабетом. И многозначительно морща лоб и широко открывая глаза, он рассказывал, сдержанно сияя, что теперь медицина знает происхождение диабета: оно психогенно. Встречались мы не часто, но прожили в одном кругу, тесном кругу, уже более десяти лет, радовались одному и тому же, и ужасали нас в основном одни и те же явления. В начале тридцатых годов были мы уже на ты. А с 34 года поселились в одном и том же доме, в писательской надстройке. Миша развелся с прежней своей женой, с которой я не был знаком, и женился на Зое Никитиной[12]. О Зое мимоходом не рассказать, а отступать от основной линии описания не хочется. Скажу только, что считалась она женщиной красивой, богатая фигура, небольшая голова, гладкая прическа, огромные глазища, по — восточному темные. Была Зоя греческого происхождения и унаследовала бешеную энергию своего племени. Голос низкий. Хрипловатый. Психическое здоровье — как у парового катка. И она, и Миша всем существом своим были преданы интересам литературным. Когда кончился РАПП[13], стал Миша редактором журнала. И со студенческой энергией, которая все не отсыхала, ринулся он вести «Литературный современник». Незримый бант распорядителя трепетал на его груди. Он радовался тому, что распорядитель, но работал самоотверженно. И его страстный интерес к сегодняшнему дню литературы, и общественная жилка, и доброжелательность, и доброкачественность — все пошло впрок. После того, как погоняли Мишу по кругу, страсть к острым проблемам у него поулеглась. Он затеял цикл. Цикл историко — революционных романов под названием «Девять точек». А время все шло и шло.

И для Миши иной раз оборачивалось грозно. Вплоть до того, что Зоя вдруг едва не оказалась в числе репрессированных. Во всяком случае — ее забрали, и Миша тут впервые утратил сияние. Но делал все возможное, по тем временам, чтобы помочь Зое. И рассказывал, как на приеме у высокого начальника он заявил, что привык верить его учреждению. «Но у меня есть брови! — так закончил Миша свое обращение к начальнику. — У меня есть брови, и они могут подниматься от удивления». Однажды я шел по той лестнице надстройки, что выходит в Чебоксарский переулок, — и услышал знакомый хрипловатый, а вместе с тем зычный голос, — и остановился пораженный. Прямо навстречу мне поднималась непобедимая, побледневшая, но ликующая Зоя, с чемоданом в руках. Мне теперь трудно воспомнить, когда студенческие черты Миши уступили место признакам зрелости, а может быть, и старости. Пожалуй что никогда. Если Миша по нездоровью появлялся на улице с палочкой, то казалось — сам не верит, что она ему необходима. Войну принял тяжело. Он не принадлежал, как выяснилось, к верующим, к людям, не сомневающимся, что бомба предназначена не ему, но соседу. Жарким летом 41 года тревоги объявлялись часто — разведчики летали над городом. И никто не уходил в бомбоубежище. Мы сидим у Эйхенбаумов, идет обычная беседа тех дней: слухи о движении фронта. За окнами — стук, сухой и резкий: играет в домино какая‑то команда, расквартированная в нашем дворе. Сигнал воздушной тревоги был дан минут десять назад, но ничего не прибавил к унылой, ноющей, предблокадной тревоге, не оставляющей ни днем, ни ночью в те июльские дни. Да еще не улеглась тоска по уехавшим детям, во главе которых отправилась Зоя. Что нам этот ежедневный бесплодный вой сирены. И вдруг Миша встает и говорит: «Товарищи, пойдемте в бомбоубежище».

Сначала мы принимаем это за шутку. Но он настаивает. Сияние — отсутствует. Ничего студенческого ты в нем теперь не обнаруживаешь. Это говорит взрослый человек, на своей шкуре испытавший, как неумолимы и механичны враждебные силы, если приведены в действие. За пережитые годы в его многозначительно нахмуренный лобик палили из орудий, говорили ему невесть что прямо в сияющие, многозначительно открытые глаза. Даже друзья, такие как Лавренев, бросались вдруг на него, захваченные течением. Миша, переживший столько собраний, знал, что бомба попадает в человека ни за что, ни про что. Просто, если окажешься ты в полосе поражения. «Идемте в бомбоубежище», — звал он нас, как старший неразумных детей, но мы отказались. И он ушел в одиночестве. И мы поругали его дружно, с наслаждением. Очень утешали в те дни разговоры о чужой робости. В дальнейшем встречались мы в гостинице «Москва». Я попадал из очень скудного вятского быта в самую середину грешной, подпольной, тыловой, гостиничной жизни. Герои Советского Союза. Грузины с таинственными ящиками. Узбеки. Епископы с панагиями. Польские патриоты. Испитой зеленолицый драматург, великий мастер блата, каждый мой приезд — с новой девушкой. И Миша Козаков, повеселевший, погруженный в литературные интересы свои, московские, молотовские — туда была эвакуирована большая группа ленинградских писателей. Он шагал, сияя, по коридорам. Вся многоэтажная громада гостиницы тщательно изучалась массами девиц. Они звонили во все номера по очереди, словно бы по ошибке. И заводили беседы. Луковский[14] таким образом приобрел уже несколько любопытных знакомств и все совращал Мишу. И тот рассказывал, сияя: «Опять звонила! Зовет в гости. Я, говорит, ничего от вас не жду. Я библиотечная работница, я тоскую. И мне нужны люди».