Донна Уильямс - Никто нигде

Я пересела подальше и стала раскладывать пуговицы рядами по цвету и размеру. Перри подошел, присмотрелся, начал брать из кучки пуговицы и класть в те ряды, куда они подходили. И не глядя на него, я прекрасно понимала, что он делает и что это для него значит. Раньше эти «игры» были моими. Теперь я понимала: такие «игры» свойственны людям с аутизмом.

Я не заметила, как в комнату вошла Кэт. Она молча смотрела, как Перри подошел ко мне, лег передо мной на пол лицом вниз, плотно прижав руки к бокам, дрожа от волнения всем телом.

— Посмотри на меня, — сказала я. Действия его были мне понятны — сколько раз сама я чувствовала то же самое! — Смотри, я позволяю дотрагиваться до себя.

Я не отрывала глаз от лежащего Перри, и по лицу моему катились слезы. Я читала его поведение, как книгу — и сама дрожала от головы до пят. Если бы здесь был валлиец! Если бы он сумел понять себя так, как понимала я себя сейчас!

Обернувшись к Кэт, я увидела, что она плачет.

— Никогда не думала, что у него есть язык, — проговорила она. — А он все это время говорил на своем языке, только я не знала, как ему ответить!

По ее словам, сын никогда еще не выглядел настолько «нормальным». А мне никогда еще не случалось так хорошо понимать другого человека.

— Мы считаем, что наша задача — учить аутичных людей, — сказала Кэт. — Но теперь я понимаю: это нам предстоит многому у них научиться.

Кэт работала в школе для аутичных детей. Сейчас дети были в лагере, и Кэт пригласила меня туда. Мне страшно было отказаться от привычного расписания. Одно дело — обходиться без расписания вовсе, и совсем другое — нарушить уже установленный еженедельный распорядок, отправиться в какое-то чужое место, пусть всего на один день… Однако Кэт заверила, что приглашение остается в силе: я могу приехать, когда захочу, пробыть столько, сколько смогу, а потом уехать.

Поездом, автобусом, а затем такси я добралась до лагеря, расположенного в сельской местности в центре Кента. Здесь меня поразило количество людей. Кэт сказала, что предупредила их о моем приезде, однако это не отменило обычных: «Привет, а вы кто?» Я приклеилась к Кэт и позволила ей говорить за меня.

Не все дети в школе и не все, кто собрался в лагере, были аутичными; но одна девочка за обедом в столовой показалась мне удивительно знакомой.

Энн было восемь лет, но выглядела она на шесть; хрупкая, бледная, с длинными светлыми волосами — совсем как я. Я сразу узнала ее взгляд: один глаз тупо смотрел вперед, второй был скошен к переносице. Она прижалась ртом к краю стола и исследовала его поверхность языком. Я смотрела на нее — и чувствовала, как будто меня выставили всем напоказ.

Кэт рядом не было, а другие воспитатели нетерпеливо кричали на нее; по взгляду Энн было понятно, что их крики для нее сливаются в неразличимую массу злых, угрожающих звуков. А ведь это специалисты, думала я и вспоминала подход матери к моему воспитанию. Я смотрела на Энн и думала: я знаю, где ты сейчас.

Все попытки заставить Энн что-то сделать оборачивались страшной истерикой — такой, какой только можно ожидать от ребенка, слепого и глухого ко всему миру, да, судя по всему, и к самой себе. Однако чего-то не хватало. Она не умела себя успокаивать. Я поняла, что необходимо предложить ей ритуал — что-то такое, за что она сможет держаться, что поможет ей успокоиться настолько, чтобы открыть глаза и бросить взгляд на «их мир». Но на глазах у других это было просто невозможно.

Энн пошла за мной, и я вывела ее на улицу, на неогороженную зеленую лужайку. Она шла за мной, а я от нее, стараясь наступать на ее тень. Постепенно она начала обращать внимание на мою тень; теперь то она гонялась за мной, то я за ней, и обе мы не отрывали глаз от теней и ног друг друга. Подняв глаза, я увидела, что несколько учителей наблюдают за нами из окна кухни — и подумала: «Кто же из нас теперь обитает в мире за стеклом?»

Был вечер, и детей укладывали в кровати. Нелегкая задача — уложить спать детей, которые не привыкли к покою и не очень понимают, для чего нужен сон. Один аутичный мальчик в темноте прыгал на кровати вверх-вниз. Энн отчаянно вопила; воспитательница присела к ней на кровать и протянула ей куклу — но это, похоже, перепугало ее еще сильнее.

«Ох уж эти куклы, символы нормальности, — думала я. — Кошмарное напоминание о том, что „нормальным детям“ положено успокаиваться от присутствия людей — или, по крайней мере, их подобий».

Воспитательница начала кричать, чтобы Энн заткнулась наконец, и все пихала ей куклу, а та снова и снова сбрасывала ее с кровати. Я поняла, что больше не выдержу. Отодвинула женщину, убрала куклу и протянула Энн свою расческу. Энн провела пальцами по зубцам расчески, еще и еще раз, прислушиваясь к ощущению и к легкому, едва слышному звуку. Я начала напевать ей мелодию без слов — простенький мотив, повторяющийся снова и снова, которым часто убаюкивала себя, и в том же гипнотическом ритме постукивала пальцами по ее плечу. Ей нужно что-то надежное, думала я. Что-то такое, к чему можно обратиться в любой момент. И пусть потом все специалисты мира отучают ее от «дурной привычки»!

Всхлипывания Энн затихли, взгляд замер. Я взяла ее за руку и, не прекращая петь, начала отстукивать ритм по плечу ее собственной рукой.

Рядом со мной раздались тихие, но ясно различимые звуки. В горле Энн родился тот же ритм. Я начала пропускать ноты в мелодии, одну за другой — и, как я и ожидала, Энн принялась заполнять пропуски, как будто эта мелодия всегда принадлежала ей самой. Я пропускала все больше и больше нот — и вот она уже не просто поддерживала ритм, но мычала песенку без слов сама, не переставая выстукивать ритм пальчиками по собственному плечу. И вдруг — на невероятно долгие пятнадцать секунд, в темной спальне, слабо освещенной ночником — в первый раз она взглянула прямо на меня обоими глазами.

Несколько раз я порывалась уйти, но приходилось возвращаться и все начинать сначала. Без меня Энн снова начинала плакать. Но важно вот что: в промежутках между испуганными всхлипами она мычала нашу мелодию и отстукивала ритм, стараясь себя успокоить.

Следующий день выдался солнечным, и воспитатели решили повезти детей в парк. Из комнатки на первом этаже снова доносились крики Энн. Заглянув туда, я обнаружила, что ее пытаются успокоить уже известным мне способом — вопят ей в лицо: «Заткнись!»

— Я побуду с ней, — сухо сказала я, остановившись в дверях.

— Да ради бога! — отозвалась воспитательница с такой смесью раздражения и облегчения, словно только рада была спихнуть мне эту обузу.