Юрий Ерзинкян - Невыдуманные истории. Веселые страницы из невеселого дневника кинорежиссера

Сталин, уткнувшись в подушку, беззвучно рассмеялся.

* * *

Дмитрий Налбандян:

В ноябре 1947 года торжественно отмечалось тридцатилетие Октября. Были подготовлены две праздничные экспозиции произведений изобразительного искусства. Одна в Третьяковской галерее, другая, рангом ниже, на Кузнецком мосту, в выставочном зале Союза художников.

У входов на обе выставки, естественно, висели портреты Сталина. В «Третьяковке» – Александра Герасимова, на Кузнецком – мой.

Каждое утро я приходил на выставку поглядеть, как оценивают «моего» Сталина зрители.

Однажды, придя в обычный час на Кузнецкий, я не обнаружил портрета. На огромной стене вестибюля красовался одинокий железный крюк.

Директор-распорядитель выставки рассказал мне о том, что произошло прошлым утром, днем, вечером, а затем ночью.

Вчера, еше до открытия выставки ее посетил Тито. Внимание высокого гостя привлек портрет Сталина. Он отметил «поразительное сходство портрета с оригиналом, и в то же время монументальное величие образа вождя».

Тито пообещал «сегодня же рассказать Сталину о портрете».

А потом, все стало разворачиваться словно по добротно сработанному сценарию.

В середине дня позвонил Храпченко, председатель комитета по делам искусств – поручил «срочно подготовить портрет к транспортировке в Кремль».

К концу дня, он, не скрывая волнения, сообщил, что портрет понравился «самому».

Портреты незамедлительно «рокировали». «Герасимов-ский» перебрался на Кузнецкий, а «мой» в Третьяковскую галерею.

А спустя два дня меня повезли на дачу к Сталину. В большом овальном зале зубаловской усадьбы был накрыт пышный стол. У стола «толпились», подумать только, Молотов и Берия, Микоян и Ворошилов, Маленков и Жданов…

Был здесь и счастливый Храпченко. Незнакомые мне, высокие военные чины.

Все присутствующие «пожирали глазами» массивную дверь в глубине гостиной.

Не прошло и пяти минут, как дверь распахнулась, вошел Сталин и твердой походкой направился ко мне.

– Налбандян? – спросил он, пристально смотря мне в глаза. – Был в Тифлисе социал-демократ Серго Налбандян… машинист… Он тебе не родня?

И спросил он как-то «заковыристо» – «социал-демократ», а не, скажем, большевик, коммунист… скажи я ему – «есть у меня такой родственник», а Сталин – «провокатор он, предатель»…

Все это «прокрутилось» в моем мозгу в считанные доли секунды.

На обдумывание не было и мгновенья. Сталин ждал, нервно покусывая мундштук трубки, «сверлил» меня колючим взглядом.

– Нет, Иосиф Виссарионович, нет у меня такого родственника…

Сталин усмехнулся в усы:

– Жаль, очень жаль… Преданный был большевик… верный наш друг… погиб в семнадцатом, – словно дразня меня, сказал он в пространство. И снова, как-то странно, с ухмылкой посмотрел на, вытянувшихся в струнку, своих «верных соратников», едва заметно кивнул мне и… покинул гостиную.

Спустя несколько минут в гостиную вошел Поскребышев и сообщил, что аудиенция окончена.

Все, словно по команде, тесня друг друга, устремились к выходу.

Гостиная мгновенно опустела.

… Прошло много лет. Вспоминая тот, неоднозначный для

меня, вечер я все больше утверждаюсь в том, что поступил правильно, «отрекшись» от «социал-демократа Серго Налбандяна».

Кто знает, что было на уме у хозяина. Луша Сталина – потемки.

* * *

Леонид Варламов:

Шестого ноября сорок первого в подземном вестибюле станции метро «Маяковская» происходило торжественное заседание, посвященное двадцать четвертой годовщине Октября. Под огромным мозаичным пано «нескладно» разместился стол президиума. В президиуме – «вожди» в полувоенных костюмах. В зале красноармейцы и командиры в тулупах, вешенках, ушанках…

В воздухе хоть топор вешай. Пахло овчиной, кирзовыми сапогами и еще черт знает чем.

Мы, группа кинодокументалистов, снимали это необычное, суматошное торжество для фильма «Битва за Москву».

В перерыве заседания ко мне подошел Маленков и, «строго конфиденциально», сообщил, что завтра, седьмого ноября решено провести на Красной площади парад, как он выразился – «в пропагандистских целях – нужно успокоить народ»…

Маленков заметно волновался:

– Перед частями, отправляющимися на фронт выступит Сталин. Я надеюсь, вы понимаете всю ответственность стоящих перед вами задач.

Я был изумлен – парад на Красной площади?. . Москва опоясана «наглухо» фашистскими полчищами. Город ожесточенно штурмуют «мессершмидты». По Волоколамскому шоссе движутся колонны танков, рассчитывая ворваться в столицу, не останавливая моторов…

И, словно подтверждая мои невеселые мысли, сверху донесся приглушенный рев вражеских самолетов и едва слышные разрывы авиационных бомб.

Утро выдалось морозное, колючее. Мела, кружилась поземка. Площадь была заполнена, вся, «до краев» квадратами войсковых подразделений. У камер «приплясывали» на сорокоградусном морозе кинооператоры. «Звуковики» возились у ветхого магнитофона, которому предстояло выполнить «историческую миссию» – записать речь вождя. Кремлевские куранты отбили десять ударов.

На трибуну мавзолея поднялся Сталин, в сопровождении «верных сынов отечества».

На площади, хриплым ревом, пронеслось мощное «Ура-а-а!»… Отозвалось громким эхом, повисло в морозном воздухе.

Сталин не спеша вынул из кармана небольшие листки и стал медленно, негромко читать текст речи – речи, которая «при нашем участии» должна была стать достоянием «всего прогрессивного человечества».

Мерно стрекотали камеры. Скрипели бобины магнитофона. Все было нами «выверено в деталях», «разыграно» на летучке.

Сталин говорил. Мы снимали, записывали его речь.

В моих контрольных наушниках приглушенно звучал его голос.

И вдруг произошло нечто ужасающее. В наушниках возник невнятный хрип, затем свистящие «ускоренные» обрывки сталинских фраз, снова громкое невнятное шипение и… все смолкло. Наступила зловещая тишина.

Я бросился в аппаратную. То, что я там увидел, было потрясающим. «Взбесившийся» магнитофон все еще в ожесточении кромсал магнитную пленку, расшвыривал ее обрывки по тесной клетушке. Звукотехники безуспешно пытались «унять изверга»…

Я тут же сообщил о случившемся генералу Власику, начальнику личной охраны Сталина. Генерал побелел и, не сказав ни слова, кинулся наверх, на трибуну. Не прошло и минуты, как с трибуны спустился Молотов. Он в паническом испуге выслушал меня и, заикаясь, попросил Власика пригласить Берию. Мне пришлось повторить свой рассказ и Берии. Тот зловеще сверкнул стеклами пенсне.

– Диверсию исключаешь?