Ольга Филатова - Жеймовочка

Конечно, она мечтала воссоединиться с семьей. Оба они — Жеймо и Хейфиц — писали друг другу трогательные письма, полные ожиданием встречи, мечтами о послевоенной жизни. Поэтому, когда предоставилась возможность наконец поехать к семье, она отправилась, прихватив с собой из квартиры лишь вещи любимого мужа. Эту деталь упоминают все, включая дочь, кто хочет сделать акцент на нерушимости их брачного союза. Об этом можно узнать от Виталия Вульфа, подробно рассказывающего о драме Жеймо, от которой ушел муж, воспользовавшийся сложной ситуацией. Это было в 1942 году, «Хейфиц вызвал маму к себе, в Ташкент, но эшелон, в котором она ехала с группой актеров и своей старшей сестрой с племянником, разбомбили. Никто не знал, что ей удалось спастись: на каком-то полустанке рядом с их поездом остановился военный эшелон, тоже направляющийся на Восток, и бойцы, которые хорошо знали маму, пригласили ее в свой состав. Она согласилась с одним условием — с ней поедет вся ее группа. Военные не возражали, им даже интересно было познакомиться с актерами поближе». Весть о гибели Жеймо быстро долетела до Ташкента. О том, что жена погибла, Хейфицу доложили добрые люди, которых всегда много в культурной среде. Когда Яничка наконец встретилась с мужем, оказалось, что с ним и детьми уже проживает другая женщина.

Гордость и несгибаемость

Виталий Вульф в этом месте не упоминает одну деталь, которую не стоило бы сбрасывать со счета. Он-то рассказывает так, как будто Яничка пересела в другой поезд и добралась до мужа с чемоданчиком его носков не позже, чем через неделю. Чисто кинематографический монтаж — вырезаны лишние месяцы, если надо и годы. Вульф рассказывает: «В 1942 году Хейфиц вызвал жену в Ташкент. Жеймо добиралась к нему целых два месяца. Ее эшелон бомбили, он стоял неделями в тупике. До Хейфица дошли слухи, что его супруга-актриса во время очередной бомбежки погибла. Режиссер, даже не делая вида, что скорбит и страдает из-за смерти жены, тут же заводит роман с молоденькой. И вдруг… Жеймо — живая и невредимая — приезжает в Ташкент… Чуть ли не на свадьбу мужа». На самом же деле… «Прошло больше года, и Иосиф Ефимович начал ухаживать за другой дамой, — рассказывает Янина Костричкина. — Однажды, этот момент я помню, как если бы все произошло вчера, я стояла у окна в гостинице, где мы жили. Вдруг вижу — ко входу подъезжает автобус, из него выходят люди, и среди них мама — живая и невредимая. Я остолбенела — не могла ни пошевелиться, ни что-то сказать». Итого больше года муж и дети считали ее погибшей, оплакали, похоронили. Она рассказала, что «для мамы это стало страшным ударом. Когда ее вывозили на самолете из Ленинграда, предупредили, что можно увезти с собой всего восемь килограммов клади, — она взяла только вещи Хейфица. И вдруг такое! Иосиф Ефимович, узнав, что она вернулась, тут же приехал и буквально бросился ей в ноги, но мама сказала: „Нет!“ Она же была гордой полькой. Хейфиц, в свою очередь, обиделся на нее за то, что она его не простила. Так и сердились потом всю жизнь друг на друга. Встречаясь случайно на студии, не здоровались, хотя, как мне кажется, продолжали любить друг друга. Мама тогда так переживала, что потеряла память — не могла вспомнить даже… буквы алфавита. Понимая, что становится неполноценной, она хотела покончить с собой — отравиться газом». Рассказывают, что Янине Болеславовне в те годы очень помогли друзья, по-настоящему ее любившие люди. Врач, давший ей лекарство, — жест отчаяния, оказалось, что в пузырьке с лекарством налита обычная вода, которую врач велел строго принимать по каплям. Произошло чудо — лекарство помогло. Потом ей очень помогли друзья, которые решили, что спасти ее может только работа. Михаил Ромм, приглашавший ее сниматься в военные киносборники. И Надежда Кошеверова, буквально заставившая ее взяться за роль. Добрые люди — те самые, о которых сокрушалась героиня сказки.

ВВЕРХУ: С сыном Юликом и дочерью Яниной

СЛЕВА: Со вторым мужем Иосифом Хейфицем. Ленинград. Конец 30-х гг.

СПРАВА: С третьим мужем — польским режиссером Леонидом Жано. Начало 80-х гг.

С внуком Петей. Варшава, 1978 год

«Прячу я печаль свою…»

Золушка и спасла Жеймо, которая уже не чаяла выбраться из несчастья. Помнится, свидетельницей съемки одной из сцен фильма была дочка второго режиссера Татьяна Шапиро. Десятилетняя девочка — киношная малышня не меньше цирковой любит участвовать в жизни старших. Танечка была маленькой подружкой Янины Болеславовны. Обычно она старалась умыкнуть сценические туфельки актрисы, потому что те были очень красивые и точно подходили девчушке по размеру. Нарядившись в Золушкины туфли, она пряталась, чтоб вволю наиграться добычей. Яничка бегала за ней по павильону, отнимая свою собственность… Так вот эта самая Танечка однажды заплакала, глядя на то, как Золушка перебирает фасоль. «Ну что ты, глупенькая! Это же я так играю, мне положено быть несчастной по роли», — утешала ее Жеймо. Но нет. Не над Золушкой плакала Танечка — жалела саму актрису, настолько пронзительно несчастной показалась та в игровой сцене. А ведь искренность Жеймо в кадре, ее истинная боль крылась в горе от разрыва с мужем, вольно или невольно, но все-таки предавшим ее, — горе маленькой искренней женщины, не сумевшей спрятать боль.

Ее будущий третий муж — польский кинорежиссер Леонид Жано, влюбленный в нее тайно и безответно, прямо-таки не отходил от нее ни на шаг, он помог ей выздороветь и позже увез ее с собой в Польшу навсегда. Правда, это произошло через 10 лет после премьеры «Золушки» — десятилетие мыканий Жеймо по киностудии в поисках подходящей роли, но, увы, на Золушке ее роли закончились. Остался один дубляж. И в 1958 году она покинула СССР.

Польша встретила Яничку как родную. Как будто она, полька по происхождению, вернулась в объятия доброй бабушки. Она за несколько месяцев выучила польский язык. Но ее кинематографическая судьба в Польше как-то с самого начала не задалась. Правда, ей и не было большой нужды трудиться, Жано в ней души не чаял и считал за счастье тот факт, что она, просто как кошечка, сидит на диванчике, шьет вручную кружевные воротнички (всю жизнь придерживалась романтического образа — кружавчики, рюшечки, манжеты). Она и сидела дома, принимала гостей из России, у нее любили останавливаться, бывая в Польше, русские друзья — Михаил Пуговкин, Вячеслав Тихонов и многие другие засиживались в ее гостиной за полночь, рассказывали московские новости. Она совсем ожила, начала не по-советски наряжаться, даже завела себе личную шляпницу, которая делала ей шляпки на заказ. Прослыла законодательницей мод и дамой с непогрешимым вкусом. Но все никак не могла смириться с тем, что дочь с семьей остались в России. Все моталась между двумя столицами. К сожалению, дело было все еще в советские времена, и выезжать разрешалось не чаще раза в год. Под конец жизни единственные страдания доставляла Яничке эта вечная разделенность. Если в Москве, то без сына, если в Варшаве — без дочери. Яничка страдала. Удивительным образом совпало, что ее любимое кафе в польской столице называлось «На распутье». В нем она сидела часами над чашечкой остывшего кофе, курила крепкие сигареты и писала на салфетках какие-то мысли. Что-то она хотела зафиксировать для себя или для своих детей и делала это не как завзятые мемуаристы, в тетрадке, а на памятках самых тленных, уж писала бы, что ли, на розовых лепестках.