Елена Арсеньева - Обманутая снами (Евдокия Ростопчина)

Додо вытаращила свои хорошенькие влажные глазки, а граф Андрей подмигнул – и, небрежно насвистывая, вышел.

Итак, было дано недвусмысленное разрешение на адюльтер… Беда лишь в том, что у Додо пока еще не было до сего занятия ни малой охоты!

Вот именно – пока! Прежде всего потому, что не находилось предмета, с коим дозволенный адюльтер возможно было совершить.

Случай, впрочем, вскоре представился. Предмет явился.

В 1836 году супруги Ростопчины переехали в Петербург и немедленно заняли здесь самое видное положение в обществе – благодаря своим связям и родству в высшем свете, а также среди самой утонченной интеллигенции (среди знатоков очень славились библиотека и картинная галерея Андрея Федоровича – около 300 картин, портретов и мраморных скульптур). Ростопчины получили доступ и ко двору. На их званых обедах в доме на Дворцовой набережной бывали Пушкин, Жуковский, князь Вяземский, князь Одоевский (он посвятит Ростопчиной свою знаменитую «Космораму» – одно из лучших произведений русской фантастики), А.И. Тургенев, П.А. Плетнев, С.А. Соболевский, И.П. Мятлев, граф В.А. Соллогуб, графы Вельегорские. Здесь читали новые произведения, обсуждали литературные события, устраивали музыкальные вечера с участием Глинки, Листа, Виардо, Рубини, Тамбурини, знаменитой русской певицы Полины Бартеневой. Правда, в этом обществе не было особенного места ухаживаниям: здесь собирались интеллектуалы, цвет русской литературы. И восхищались не столько прекрасными глазами Додо, сколько ее безусловным поэтическим талантом. Жуковский был такого высокого мнения о даровании молодой графини Ростопчиной, что подарил ей черновую тетрадь, приготовленную Пушкиным для стихов. Посылая ее Додо (уже после гибели поэта), Василий Андреевич писал: «Вы дополните и докончите эту книгу, она теперь достигла настоящего своего назначения!»

Додо прекрасно понимала, что это всего лишь авансы не в меру восторженного и слишком романтичного Жуковского. Книгу-то она приняла, однако не без страха:

Смотрю с волнением, с тоскою умиленной.На книгу-сироту, на белые листы.Куда усопший наш рукою вдохновенной.Сбирался вписывать и песни и мечты;Куда фантазии созревшей, в полной силе.Созданья дивные он собирать хотел.И где, доставшийся безвременно могиле, —Он начертать ни слова не успел!..Смотрю и думаю: судьбою легконравной.Какой удел благой, возвышенный и славный.Страницам сим пустым назначен прежде был!Как много творческих высоких помышлений.Как много светлых дум, бесценных откровений.Он им поверил бы…И гроб все истребил!Приняв наследие утраченного друга.Свидетель горестный предсмертного недуга.Другой, восторженный, мечтательный поэт.Болезненно взирал на сей немой завет.И сердце в нем стеснялось от испуга…«Давно ли, – думал он, – давно ли предо мной.Он, в полном цвете лет, здоровый, молодой.Мечтал о будущем, загадывал, трудился?..И вот он навсегда от глаз моих сокрылся!..Нет! Полно вдаль смотреть!..Не под моим пером.Ты, книга, оживешь духовным бытием!..»И мне, и мне сей дар!Мне, слабой, недостойной.Мой сердца духовник пришел ее вручить.Мне песнью робкою, неопытной, нестройной.Стих чудный Пушкина велел он заменить!..Но не исполнить мне такого назначенья.Но не достигнуть мне желанной вышины!Не все источники живого песнопенья.Не все предметы мне доступны и даны:Я женщина!..Во мне и мысль, и вдохновенье.Смиренной скромностью быть скованы должны!

Мысль и вдохновение – очень может быть, что должны быть чем-то там скованы. Но не чувства. Потому что в жизни Додо произошла наконец та встреча, после которой ее умозрительные, все еще полудетские мечты о любви сосредоточились на одном-единственном человеке. И она испытала горячее желание немедленно, как можно скорее осуществить разрешение мужа изменить ему.

Впрочем, она бросилась бы в объятия Андрея Карамзина и без всякого разрешения!

Когда б он знал, что пламенной душою.С его душой сливаюсь тайно я!Когда б он знал, что горькою тоскою.Отравлена младая жизнь моя!Когда б он знал, как страстно и как нежно.Он, мой кумир, рабой своей любим…Когда б он знал, что в грусти безнадежной.Увяну я, непонятая им!..Когда б он знал!Когда б он знал, как дорого мне стоит.Как тяжело мне с ним притворной быть!Когда б он знал, как томно сердце ноет.Когда велит мне гордость страсть таить!..Когда б он знал, какое испытанье.Приносит мне спокойный взор его.Когда взамен немого обожанья.Я тщетно жду улыбки от него.Когда б он знал!Когда б он знал… в душе его убитой.Любви бы вновь язык заговорил.И юности восторг полузабытый.Его бы вновь согрел и оживил!И я тогда, счастливица!.. любима…Любима им была бы, может быть!Надежда льстит тоске неутолимой;Не любит он… а мог бы полюбить!Когда б он знал!

Да знал он, знал и даже думал, что и сам любит!

Предмет страсти Евдокии Ростопчиной был сыном известного историографа Николая Михайловича Карамзина. Евдокия подружилась с его сестрой Софьей Николаевной, потом познакомилась с самим Андреем – и влюбилась в него.

Причуды возникновения любви – вот именно причуды, а не причины! – объяснить непросто. Андрей Карамзин был великолепным человеком, отличным и храбрым офицером, всегда был на хорошем счету, считался (и по большей части заслуженно) благородным рыцарем, однако над ним слишком довлело то, что он вырос в тени своего еще более великолепного отца, который был известен в России даже больше, чем Пушкин. Образованный, изысканный, способный к языкам и словесности, храбрый, обаятельный, дружелюбный – это были лишь внешние свойства Андрея Карамзина. Неудовлетворенное тщеславие снедало его всю жизнь, собственная личность чудилась ему подавленной. Ну что ж, возможно, так оно и было. Многих людей беспрестанно ощущаемое и тайно лелеемое недовольство собой делает пессимистами и мизантропами… Возможно, и Андрей Николаевич стал бы таким, если бы достаточно долго прожил на свете. С другой стороны, обронил же некогда некий светский острослов такое мудрейшее четверостишие:

Кто в сорок лет не пессимист.А в пятьдесят – не мизантроп.Тот, может быть, и сердцем чист.Но идиотом ляжет в гроб!

Сделаться ни идиотом, ни пессимистом, ни мизантропом Андрей Карамзин просто не успел: жизни ему было отпущено даже меньше сорока. И причиной смерти его станет именно то, что было его движущей силой в жизни: духовное бретерство. Ему непременно нужно было чем-то поразить внимание друзей и знакомых! Пить шампанское, сидя на подоконнике четвертого этажа, или привязать к медведю квартального надзирателя да пустить поплавать в Мойке, подобно некоему Долохову тратить пули, отрабатывая меткость руки на друзьях своих, подобно многим другим, Андрей Карамзин не мог себе позволить: из уважения к репутации отца. Да и вкус у него был слишком хорош, не давал предаваться слишком уж пошлым забавам светского гуляки. Но в чем Андрей Николаевич вполне давал себе волю, так это в любовных приключениях. Причем его неодолимо влекло к женщинам, что называется, роковым. Этот «мальчик из хорошей семьи» не мог влюбиться в особу, если за ней не влекся шлейф порочащих связей или если она была просто «порядочной женщиной». В дополнение к красоте, очарованию, уму, необычности нужно ему было еще что-то…