Надежда Кожевникова - Гарантия успеха

Если бы даже возникла такая потребность, вряд ли можно было бы им объяснить, что в понижении статуса, профессионального, материального, Андрей лично нисколько не повинен. Никаких ошибок в работе не допустил, напротив, когда в девяностом году подал рапорт о добровольном уходе с поста, провожали его с почестями, вместе с недоумением.

Впрочем, к сотрудникам — гражданам СССР их коллеги в международных организациях, при внешней любезности, относились отстраненно: лучше, мол, не влезать, не вникать. Парень хочет вернуться на родину, там быть полезным? — пожалуйста, ради Бога. Тем более там у них, говорят, «перестройка». Ему видимо, что-то пообещали, посулили, так скатертью дорога.

Вот мы и уехали, а через три года вернулись обратно в Женеву. Опыт Андрея учли, но и другое тоже: развал прежде «могучего-нерушимого». Какие претензии, коли держава, империя больше не существует, за спиной не стоит?

Продвижение соотечественников на посты, с интересом, престижем отчизны связанное, чиновников МИДа уже не тревожило. Учуяли «новые веяния»: всем на все наплевать.

А мы, наша семья, оказались невосприимчивыми к витающим в воздухе переменам. Только прибыв на родину, Андрей первым делом отправился в финотдел МИДа, сдав именной чек на 300 тысяч швейцарских франков — свой, полагающийся при уходе из международной организации, пенсионный фонд. Как после выяснилось, деньги ухнули с концами, кем-то из правительственного руководства под шумок прикарманенные. Воровство перестало быть уголовно наказуемым, напротив, свидетельствовало о сообразительности, расторопности, а таких, как мы, причисляли к дуракам.

Выбора не оставалось. В новой России мы явно не прижились, и Андрей, получив в Международном Красном Кресте контракт, дал согласие на «горячие точки». Три-шесть месяцев в Африке, короткие залеты в Женеву — такой ритм обрела наша совместная жизнь. Дочь в шестнадцать лет уехала одна учиться в Нью-Йорк, живя в английской семье. До того я встречала ее после школьных уроков, переводя через улицу, не разрешая одной ездить в лифте. И все.

Проводив ее в аэропорт, сутки выла, осипнув. Семья разлетелась, рухнул налаженный быт, дома не стало, лишь временные пристанища.

Но я все же пыталась сопротивляться разору. Возила с собой в ручной клади фотографии в рамках, семейные реликвии, тарелку эмалевую с драконом, купленную папой в Китае, каретные бронзовые часы, вазочку сине-зеленую с Мальты, цветную гравюру Женевы, врученную Андрею торжественно при его уходе с поста зама генерального секретаря.

И на Гаити эти вещицы меня сопровождали. Обживалась с ними в гостиничном номере. Вот тут и обнажилась моя ущербность. За всеми другими членами делегации стояли не только их страны, правительства, государства, но и семейные гнезда, традиции, родня. А за нами — никто, ничто. Еще не беженцы, но корни, оседлость уже утратившие. Отщепенцы. Потерпевшие кораблекрушение.

Случилось такое не вдруг и давно. В ту еще, казалось, безоблачную пору, когда выпала наша первая заграница, что, как окружающими, так и нами воспринималось выигрышем в лотерею: вот привалило… Обычно не везло, то бишь ничего просто так, без усилий, с неба не падало. И, видимо, в этом и сказывалось благоприятствование судьбы. Она нас хранила. От непомерных желаний, корчь тщеславия, укусов зависти, мук совести, ночных кошмаров, незаедаемой ничем горечь о навсегда утраченном.

Теперь знаю твердо: из России нельзя уезжать. Нельзя, если сразу каленым железом не выжжено намерение вернуться. Если дом остается там. Если свое отсутствие, сколько бы оно не длилось, воспринимаешь как нечто временное. Тогда изгойство, изгнанничество обеспечено уже до могилы. Встреча с родиной только усугубит, воспалит твои язвы. Это будет другая, чужая страна. И ты от нее, и она тебя отвыкла.

А вот уже шаг за последний порожек: догадка, что любил ты не то, что исчезло, но и не существовало никогда. «Россия, Лета, Лорелея».

Жан-Люку, Брэгу, Филиппу, Китти в голову прийти не могло искать на Гаити то, что я, верно, спятив обрести мечтала: надежность. Да к тому же вид из окна! Может быть, еще и с родными просторами, полями, лесами, церквушками деревенскими? Посреди океана, на острове, где нога соотечественников до нас не ступала. Да, вот здесь, вот сейчас, потому что бежать, казалось, больше некуда.

Но помимо безумия, я обнаружила еще и хитрость. Смекнула: когда выбор дома будет сделан, мои «выходы в свет» ограничатся супермаркетом.

Щепетильный Андрей машину с водителем мне, жене, ни для каких других целей не даст. Пой птичка в клетке или визжи. Да хоть грызи стены. Никто не услышит, а если услышит-не поймет. Русская речь здесь до нас никогда не звучала. Край земли — вот где мы очутились.

Но все-таки жилье нашлось, не лучше — не хуже прочих, мною отвергаемых. Забор, поверх колючая проволока, железные, отворяющиеся с лязгом ворота, прицел темных глаз, лишенных, как у диких зверюшек, выражения, отношения, просверливающих нас сквозь стекла «Тойоты Ленд Крузера», как пулями, насквозь.

Там, в каменном доме, возведенном с претензиями на замок-крепость, однажды, после ужина, мы включили проигрыватель, и я в Андреевой майке, доходящей мне до колен, встала и обняла его. Мы, щепки, плывущие в океане, в пучине, вцепились друг в друга, слились, оба босые, то ли танцуя, то ли плача беззвучно. Так возник ритуал. Наши танцы в душной тропической непроглядной ночи.

А как-то вдруг за окном шорох. Я подбежала. И застала не успевшего отпрянуть соглядатая.

— Ты, Жан?

— Да, мадам. — Пауза — Приятно на вас смотреть, и хорошо, что вы не грустите.

Пропал во тьме. Тишина, чужие созвездья в небе. А вот люди, выходят, такие же, как везде? Или все же другие?

Болеро

Андрей говорил, что в любой, даже самой отсталой стране, есть ниши для местных богатых и иностранцев: рестораны, отели, с полным ассортиментом изысков, как на Западе, а бывает и покруче. И не соврал, повел меня в «Болеро», которым владел француз Робер, облюбованное сотрудниками международных организаций.

Робер за стойкой бара распоряжался, шутя, дымя сигаретой, ни на мгновение не умолкая, забавляя клиентов и себя самого — словом, француз взаправду. Подозвал усатого метрдотеля, чтобы нас усадил, назвавшегося Фернаном и оказавшегося уроженцем Невшателя.

Враз всплыло: невшательское темно-синее озеро, мимо которого столько раз проезжали, мощеные узкие улочки, средневековая Европа, сбереженная так тщательно, что островерхие, узкоплечие домики выглядят только что отстроенными, готовыми к заселению новоселами. Фонтаны украшены цветами, озвучены лепетом воды, длящемся века. Засосало под ложечкой: как это все далеко…