Дед Мавр - Александр Миронов
— Иди-ка ты, дорогой товарищ, в коридор. Погуляй. А нам, пожалуйста, не мешай работать.
И, честное слово, не было наказания более сурового, чем это «погуляй»! Не было потому, что там, за закрывшейся у тебя за спиной дверью, происходило сейчас такое, о чем нигде не услышишь, не прочитаешь ни в одной книге!
Вдруг незаметно начинали исчезать школьные парты, а вместо них — то легендарный Спартак, ведущий восставших рабов на смертную битву с римскими легионерами, то покрывало белого снега на голубом льду, где русские ратники Александра Невского топят в дымящейся от мороза пучине Чудского озера закованных в тяжелые латы ливонских псов-рыцарей, то героический штурм Зимнего в Петрограде в осеннюю непогодь семнадцатого года…
Словно живая, а не из учебников, не с суховатых книжных страниц история вставала перед нами. И не мудрено, что мы взахлеб, с обостренной детской жадностью впитывали ее.
То же самое и на уроках географии.
Как бы сами собой начинали раздвигаться, постепенно исчезать побеленные известью стены класса, и вокруг расстилалось бескрайнее, неоглядное синее море с темной полоской неведомой, еще никем не открытой земли на горизонте…
Исшарканный подошвами пол все сильнее, все ощутимее покачивался то вверх, то вниз, превращаясь в выбеленную тропическим солнцем палубу непременно парусного корабля…
Вот и плеск голубых белогривых волн слышится за бортом…
И отчетливо слышно, как свистит, на разные голоса заливается штормовой ветер в до отказа натянутых, а по-морскому — «выбранных» вантах судна…
И кажется, что сию минуту мы, отважные российские мореходы, услышим сквозь свист ветра и рокот волн гремящий от буйной радости, со скрипотцой голос храбрейшего из храбрых нашего капитана:
— Все наверх! Убрать грот, кливер и стаксель: прямо по курсу — земля!
Так вместе с Беллинсгаузеном мы пробивались сквозь вечные льды к таинственным берегам Антарктиды. С первопроходцем Семеном Дежневым открывали пролив, отделяющий Азию от Северной Америки. С Георгием Седовым шагали по арктической стране ледяного безмолвия к полюсу. И вместе с Миклухо-Маклаем терпеливо искали пути искренней дружбы к недоверчивым жителям зелено-солнечных джунглей Новой Гвинеи.
Пробивались, открывали, шагали, искали пути дружбы. Потому что не как бесстрастный учитель, а как тонкий художник-акварелист рисовал Иван Михайлович известные и неведомые страны. И, рассказывая, добивался, чтобы мы, пускай не воочию, а хотя бы мысленно представляли себе многообразие тамошнего рельефа, горных хребтов, испепеленных жгучим солнцем пустынь, неоглядных прерий, непроходимых джунглей, благодатных долин и полноводных рек всех пяти континентов земного шара. Удивительно ли, что в ту пору и стал я чуть ли не каждую ночь видеть все это не в обычных черно-белых, а в многокрасочных снах. До того отчетливо видел, что протяни руку — и вздрогнешь от холода арктического льда либо вскрикнешь от раскаленного жара песка пустыни.
Однако стоило Ивану Михайловичу заговорить о людях, населяющих дальние страны, о тамошних аборигенах, как голос его начинал звучать с металлически-гневным оттенком, обычно полуприкрытые тяжелыми веками близорукие глаза распахивались непримиримо и строго, и мы невольно замирали от этой совсем не учительской суровости. Замирали и чувствовали, как сами собой сжимаются кулаки, как учащенно, тугими толчками бьется сердце: так бы и помчался туда, на помощь и на защиту обездоленных и угнетенных!
Мы твердо верили, верили все до единого, что то, о чем рассказывает наш учитель, он когда-то пережил сам и повидал своими глазами!
Увидим ли мы, увижу ли я когда-нибудь хоть маленькую частицу того, что видел он? Пускай не сегодня, не завтра. Пускай даже не наяву, а хотя бы образно: в рисунках над географической картой представить себя в тех далеких-далеких странах. Для этого книг Фенимора Купера и Майна Рида уже было мало.
И самым увлекательным занятием для многих ребят стали путешествия «от» и «до». От нашего Минска до Северо-Американских прерий, где из последних сил бьются с бледнолицыми завоевателями краснокожие соплеменники Чингачгука, вождя еще недавно могущественного племени делаваров… Или — «зайцем» в товарном поезде до Одессы, а оттуда юнгой на пароходе до берегов Новой Гвинеи, где потомки друзей Миклухо-Маклая изнывают и гибнут на плантациях белых рабовладельцев…
Это было необыкновенно увлекательно и интересно: час за часом, позабыв о голубях и «казаках-разбойниках», путешествовать обязательно по «немой» географической карте. Обязательно потому, что какой же ты путешественник, если не знаешь, куда впадают реки, где легче перевалить через Скалистые горы или неприступные Кордильеры, когда наступает полоса пассатов в «ревущих сороковых» широтах Южных морей, что именно необходимо взять с собой, отправляясь на верблюдах с кочевниками-туарегами из конца в конец безводной Сахары, какими должны быть обводы корабля, чтобы его не раздавили тяжелые арктические льды на пути ко все еще не доступному Северному полюсу.
Не карту географическую видели мы перед собой в такие минуты, а весь земной шар. Все материки, океаны, моря и острова его вставали перед нами. Это ли не прекрасно!
Но любая игра, какою бы интересной и увлекательной она ни была, в конце концов становится привычной и постепенно начинает тускнеть…
На смену ей непременно приходит что-то другое…
И Шура Тарулин однажды предложил:
— Что, если и нам попробовать, а?
Мы с Виктором Бухголтиным не поняли, о чем он, и Шура добавил:
— Неужели не сможем сделать, как он?
Виктор чуть не вскипел:
— Говори толком, о ком ты!
— Да об Иване же Михайловиче! — тоже ощетинился Тарулин.— Неужели не знаете, где ему еще до революции удалось побывать?
— Приду-умал,— насмешливо протянул Бухголтин.
— Вовсе нет! — горячо возразил Шура.— Я собственными ушами от Юры Ковалева слышал, а ему Федор рассказывал, сам Иван Михайлович в молодости плавал матросом. Можете сами у Феди спросить!
Мы с Виктором переглянулись: источник более чем надежный. Ведь Федя Федоров, ученик параллельного с нашим класса, сын Ивана Михайловиче. Кому, как не ему, доподлинно знать, кем в молодости был его отец?
И Шуре, почувствовав наше доверие, продолжал:
— Только чур: ни Феде, ни Юре — ни слова, Проболтаются кому-нибудь, все сорвется.
— Да что сорвется-то, что? — опять не выдержал Виктор,
— Поездка в Одессу. А оттуда на пароходе или в Америку, или еще куда.
— Ну и болван же ты! — рассмеялса Бухголтин.—
