Марианна Цой - Точка отсчёта

Утро началось с рассказов о его подвигах, которые казались неправдоподобными. Особенно глядя на него, тихо попивавшего чай не веранде.

В то лето денег не было хронически, а на юг очень хотелось, тем более что прошлогоднее лето было безнадежно испорчено несостоявшимся призывом в армию. Всеобщий приятель Сережа Фирсов, работавший тогда проводником на железной дороге, уже свозил «зайцами» в Крым толпу безденежных музыкантов. Мы вписались во вторую партию. Ехать предстояло в плацкартном вагоне Ленинград – Феодосия. Он прицепной или отцепной, не знаю, во всяком случае, в нём, несмотря на разгар сезона и полное отсутствие билетов в кассах, пассажиров оказалось не более десяти. Не считая, конечно, «зайцев».

Наш партизанский отряд насчитывал человек шесть-семь, хорошо знавших друг друга.

Едва мы отвалили, как Фирсов начал инструктаж по закосу проверок. Первые контролёры не заставили себя ждать. Фирик дал команду, и мы бросились в ящики под нижними полками.

Контролеры нас по-собачьему унюхали и топали по вагону добрых полчаса, хотя и не нашли.

Ящик под полкой, такой большой с виду, оказался всё-таки тесноват, и у меня свело ногу от долгого сидения в нём. А в Витькином рундуке вообще недавно кто-то умер, поэтому он чуть не задохнулся и, рискуя быть обнаруженным, высовывал в щель кончик носа. К счастью, у пассажиров нашего вагона настроение было отпускное, и они всячески старались нам помочь.

После этого мы категорически отказались сидеть в этих рундуках. Второй контроль ожидался вечером. Нас с Витькой закинули на багажную полку в купе для проводников и загородили огромным чемоданом, который раскачивался и больно бил меня по коленкам. Витя за спиной беззвучно трясся от смеха, но контролёр оказался не настырный и довольно быстро свалил. К позднему вечеру проводники поезда, в основном студенты, как-то пронюхали, что в фирсовском вагоне едет Цой. Побросав своих пассажиров, они сбежались к нам с безалкогольными напитками и раздолбаной гитарой. Всю ночь вопили на разные голоса, а утром Витя обнаружил, что не может говорить – голос был сорван.

Через сутки мы уже топали по пирсу в Коктебеле и, сняв сарай на задворках какого-то дома, зажили беззаботной южной жизнью. Дурацких антиалкогольных законов ещё никто не издавал, на каждом углу стояли автоматы с молодым вином, а на пляже чуть ли не каждый день мы встречали «своих» из Питера.

Та поездка по своему безрассудству была особенно выдающейся. Недели через две с неба свалился Густав и утащил нас в Гурзуф, где жить было дороже и неудобней.

Случалось, ночевали на пляже, иногда днями ничего не ели, потом долго ждали нашего Фирика, который всё никак не приезжал за нами. Убегали от настырных хозяев, ныряли в море за пустыми бутылками, дабы их сдать, трескали несчастных мидий. Живя в Коктебеле, ходили заброшеной дорогой римских легионеров в Старый Крым по горам, поросшим орешником. Это было настоящее южное безумие – последнее в наших с Витькой отношениях. Да и Цой, свободный тогда от лихой своей популярности, последний раз мог себе позволить поболтаться по Крыму, не рискуя быть растерзанным собственными поклонниками.

По возвращению домой мечта Цоя сбылась – он стал кочегаром. Правда, это была ещё не знаменитая впоследствии «Камчатка», а совсем другая котельная. Находилась она в жутком месте, которых в Питере пруд пруди. С одной стороны кладбище, с другой – парк, а вокруг какие-то руины, где стаями бегали бродячие собаки. Огромный пустырь был завален деревянными ящиками, в центре стоял сарай, половину которого снимал сторож, карауливший ящики, а половину – кочегар, который топил котёл, чтобы сторож не замерз. Причем топил теми же ящиками, которые сторож сторожил. Получался нормальный перпетуум мобиле.

Осень была как осень. Витя дважды летал на Восток играть акустику. Первый раз с Майком в Свердловск. Там оба отравились напитком под названием «Горный Дубняк». Не знаю, насколко он горный, но дубняк у вернувшегося Цоя был полный.

Второй раз, уже один, он побывал в вольнодумном новосибирском Академгородке. Дубняка, по счастью, там не было, но нагрянула нелетная погода, и вместо трех дней пришлось торчать там целую неделю.

К концу зимы у Вити уже созрел материал альбома «Ночь», и он начал терзать звонками Тропилло.

Ежегодный рок-фестиваль, без которого уже как-то трудно было себе представить питерскую музыкальную жознь, в том сезоне был перенесен с мая на март, так как в мае вся страна собиралась отмечать 40-летие Победы. По-видимому, этот сорт музыки не соответствовал освобождению Европы от фашизма.

Я думаю, те, кому интересно, как выступило «Кино» на этом фестивале, смогут найти рецензии в самиздате, где журналисты, занимаясь своим делом, описывают события более-менее хладнокровно. Могу добавить только, что Цой оставил гитару, к которой, как считали многие, был накрепко привязан. Весь концерт он двигался по сцене с микрофоном – легко и пластично. Злые языки потом говорили, что он «нахватался» от «Дюран Дюран». Может быть… Может, и не только у «Дюран Дюран». Неважно, кто натолкнул его на эту мысль. Главное, что у него получилось нормально.

Музыканты закончили запись «Ночи», но альбом не вышел из-за каких-то планов звукорежиссера. Витя устал с ним бороться и уселся за запись другого альбома в домашней студии Вишни. Альбом был записан очень быстро и получил название «Это не любовь».

В июне Витя с Майком получили приглашение на «квартирник» в Киев. Там их и арестовали.

Я в этот период обманывала пивоваренный завод «Вена». То есть устроилась на работу дней за сорок до того, как должна была уйти в декрет. Хитрость удалась. Приступив к работе в качестве диспетчера емкостного пива, я ездила туда к 8.30 утра занимаясь бессмысленными почеркушками в путевках водителей.

Через день после отъезда звонит Цой и говорит, что всю прошлую ночь пел не на квартире, а в районном управлении внутренних дел. И сидеть ему там неизвестно сколько. Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы не родить до срока. Однако киевские блюстители порядка немного поиграли с музыкантами как кошка с мышкой, да и отпустили их с Богом.

Накануне рождения нашего ребенка нас чёрт понес на дачу. Проснувшись там часов в 5 утра, я со всей очевидностью поняла, что поездка была ошибкой. Мы помчались на ближайшую электричку, которую по законам подлости отменили. Пришлось торчать на платформе часа два. Витька нашел помятую газету и, чтобы как-то справиться с растерянностью, сделал мне из неё панамку.

Встречал он нас с сыном из больницы дождливым июльским утром. Пришел задолго до выписки и был первым среди молодых отцов. Сына мы назвали Сашей.