Музыка и ты. Выпуск 9 - Алиса Сигизмундовна Курцман
Уединенная лампа и беззвучная ручка были совсем другими, но и они напоминали Ей ту лампу и чернильницу, скрипучее перо, царапавшее бумагу, и Его руку, летавшую по нотным строчкам с необыкновенной скоростью... Ах, как много она знала и помнила, сколько могла рассказать... Но кому? Ее всегда запирали в шкаф и держали в плотной папке на отдельной полке. На папке — надпись: Дмитрий Шостакович. Симфония № 7, для оркестра («Ленинградская»), партитура. Выдавали эту папку редко и по специальному разрешению. Обычно разрешение давал Он, сам композитор.
Такое исключительное положение — на отдельной полке, в закрытом шкафу — кое-кого раздражало.
Чаще всего недовольно кряхтел один, не очень старый клавир:
— И что это с Вами, Милочка, так носятся? Подумаешь, рукопись... В этом отделе мы все такие. Я вот, например, вообще существую в единственном экземпляре. Мою оперу никогда не издавали и почти не исполняли! Что же? Лежу себе на открытой полке и не жалуюсь. Никто меня не охраняет, а все равно ко мне никто не прикасается, не посягает, так сказать...
— Чем гордитесь, батенька? — кто-то, усмехнувшись, желчно проскрипел из угла. — Видно, музыка никуда не годится, вот и не охраняют Вас, и нужда в Вас не возникает. А эта, Ленинградка, в шкафу, осо-бая! Таких уникальных рукописей и на свете почти нет.
— Это почему же она такая особая? — зашумели со всех сторон. — Ведь и издания приносят сверять с нею, значит, часто переиздают эту самую Симфонию. А рукопись, ну кому нужны пожелтевшие страницы?
— Э... нет, — возразил все тот же голос, — издавали и переиздавали, все верно. Потому что музыка — замечательная и часто исполняется. Да только и сама рукопись — уникальная. Судьба у нее — совершенно удивительная. Ее еще называют «Военной», потому что во время Великой Отечественной войны в 1942 году Ее возили на военном корабле по разным странам и исполняли прямо на фронте, на передовой под бомбами!
Во время подобных разговоров, а они случались иногда, Ленинградка — так окрестили эту рукопись в отделе — обычно молчала. Но теперь, услышав последние слова про корабль и исполнения на фронте, Она не выдержала и с досадой зашелестела страницами:
— Было совсем не так, Вы все перепутали! В Америку возили не Меня, а мою фотокопию — микрофильм. — И снова гордо замолчала. Но тут уж Ей не дали покоя соседи, требуя объяснений.
— Дело в том, — начала Ленинградка, — что бомбежки действительно были и очень страшные. Я их хорошо помню. Все началось в Ленинграде в 1941 году, вскоре после того, как разразилась война. Когда в воскресный день 22 июня фашисты напали на Советский Союз, это было совершенно неожиданно. Дмитрий Дмитриевич в этот день пошел на экзамен в консерваторию, еще с утра предвкушая любимое развлечение: после консерватории он собирался на футбольный матч. Страшная новость о войне потрясла его, как и других ленинградцев, москвичей и вообще всех людей от Бреста до Владивостока.
Конечно, в первые дни войны было не до сочинения музыки. Дмитрий Дмитриевич ходил по разным учреждениям и добивался отправки на фронт. Когда из этого ничего не вышло, он записался в народное ополчение и был направлен в пожарную команду для дежурств на крыше во время налетов. А в свободное от таких обязанностей время он занимался организацией концертов. Концертные бригады музыкантов выступали в действующих частях Красной Армии. Как и другие композиторы, он сочинял для фронтовых концертов песни, делал разные переложения — ведь рояль в землянку не потащишь...
— Ну да, ну да, — зашуршали маленькие папочки на верхней полке. — Конечно на войне песня поддержит лучше всего. Кто уж тут симфониями заниматься будет? До симфоний ли, когда кругом рвутся бомбы и снаряды?
— О, Вы абсолютно не правы, — возразила Ленинградка. — Дмитрий Дмитриевич в первые недели после начала войны действительно сочинял только песни. Но потом, когда бесповоротно отказали послать на фронт, а фашисты уже бомбили его любимый Ленинград, он ощутил, что должен делать что-то более серьезное. И он решил музыкой сказать людям самое важное и главное. Так он и начал сочинять под бомбами свою Седьмую симфонию.
Вначале большие листы партитурной бумаги просто лежали на краю стола, а мой Композитор делал наброски. Работа продвигалась очень быстро. Дмитрий Дмитриевич почти ничего не исправлял. Как будто его подстегивало все, что происходило вокруг. Музыка постоянно звучала у него в ушах и была как бы готова, он просто словно записывал то, что слышал внутри себя. Это было невероятно. Он не мог оторваться от нотной бумаги. Когда начинались бомбежки, быстро помогал жене собрать мелочи и отводил ее и своих маленьких сына и дочку в бомбоубежище. В эти минуты было жутко оставаться в пустой темной квартире под оглушающим ревом самолетов и визгом снарядов, — вздохнула Ленинградка. — Почти сразу он возвращался и продолжал сочинять. Он тоже не мог расстаться с Нею, своею будущей Симфонией. И хотя грохот бомбежки продолжался, и дом по-прежнему сотрясался от близких взрывов, уже не было страха и одиночества. Нередко, даже идя на дежурство пожарной дружины, Дмитрий Дмитриевич захватывал с собой нотные листы с записями. Здесь на крыше консерватории вибрировал горячий воздух, пахло гарью, резко желтели вспышки разрывов, но страха не было. Спокойно и слаженно работали добровольцы.
— И так под бомбами Композитор написал всю Симфонию? — спросил кто-то тихо.
— О нет, в Ленинграде Дмитрий Дмитриевич успел закончить три части. Сочиняя необыкновенно быстро, он уже к концу сентября выписал полную партитуру этих частей. А ведь все знают, какая это огромная работа — писать партитуру. Кольцо врага вокруг Ленинграда сжималось все больше, и Шостаковича просто обязали уехать из осажденного города. Жизнь талантливого композитора — особое богатство народа, ее нельзя было дальше подвергать опасности.
Сначала Шостаковича с семьей самолетом вывезли в Москву, а уже оттуда поездом они отправились в Куйбышев. Переезд был утомительным и долгим. Поезд часами стоял на каждом полустанке,
