Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская
Побывали мы и на Центральном рынке. Я никогда не забуду рыбный павильон. Тут уж от запаха слюнки текли — что может быть прекраснее запаха свежекопченой рыбы! В центре высилась гора бочонков с миногой. На прилавках — розовые тушки малосольной лососины, истекающая жиром копченая салака, лоснящиеся угри. Накупив всей этой прелести, мы двинулись обратно в гостиницу. Ни о каких обедах в ресторане не могло быть и речи. Мы устроили настоящий рыбный пир у себя в номере.
На свой запрос о родственниках отец получил грустный ответ — его мать умерла несколько лет назад, похоронена в Лиепае. Братья, сестры и отец покинули Латвию в начале двадцатых годов, куда уехали — неизвестно. Я утешала отца, он был очень подавлен — даже съездить на могилу матери он не мог, уже не оставалось времени, необходимо было возвращаться в Москву. Так я и осталась на всю жизнь без дедушек и бабушек, вообще без близких родственников. Лишь много позже я сумела найти некоторых дальних родственников мамы.
Это мое первое посещение Риги осталось в памяти на всю жизнь. По сей день я стремлюсь в этот город, всегда предвкушаю встречу с ним. С 1947 года я ежегодно езжу в Латвию.
Москва (1934–1936)
После городов Европы и тем более Америки Москва показалась темной, мрачной, грязноватой. Мы вернулись в квартиру на Малой Бронной, которую до отъезда в США даже не успели толком обжить. Отец узнал, что в Москве есть школа с преподаванием на английском языке. Он правильно рассудил, что мне будет легче продолжать учебу на английском, к которому я привыкла за время, проведенное в Америке. В школе этой учились дети иностранных специалистов, в основном из США, приехавших в Москву работать на автозаводе АМО. Размещалась она на Садовой, недалеко от Сухаревской площади, в трехэтажном здании. Каждому языку — по этажу. На третьем, например, — немецкий. Я прошла экзамен и была принята в шестой класс. Каково было мое изумление и радость, когда, войдя в класс, я увидела за партой мою дорогую подругу Ирину. Богдановы вернулись в Москву немного раньше нас, и наши отцы еще не успели повидаться. Это был замечательный сюрприз для меня.
Недели через три произошло событие, запомнившееся мне как кошмар на всю жизнь. С утра объявили, что будет пионерская линейка. Должна упомянуть, что у меня были длинные густые вьющиеся волосы. Носила я их распущенными, аккуратно собранными лентой за ушами. Ни о чем неприятном не помышляя, мы с Ириной отправились на линейку. Все построились полукругом. Вожатая с суровым лицом стояла посередине. Она гневно сообщила, что в наши ряды затесалась девочка, позорящая нас своим видом, неподобающем советской школьнице. Мы не должны этого терпеть! Все недоуменно смотрели друг на друга. Тут она громко назвала мою фамилию, быстро подошла ко мне с ножницами в руках и на глазах у всех отхватила большую прядь волос. Волосы упали у моих ног. Я ничего не понимала и онемев стояла перед вожатой. Ребята тоже испуганно и потрясенно смотрели на происходящее. Я метнулась, ворвалась в класс, схватила портфель и выбежала на улицу. Прохожие удивленно смотрели мне вслед. Мне даже нечем было прикрыть голову!
Только добежав до дома, я разрыдалась от незаслуженной обиды, от непонимания — что же я такого антисоветского сделала? Чем мои волосы могли кому-то мешать? Когда вечером, немного успокоившись, я рассказала о случившемся отцу, он, потрясенный, впервые на моей памяти не смог объяснить логику случившегося. Он отвел меня в парикмахерскую, где мне отрезали оставшиеся длинные пряди, подравняв их в аккуратную «школьную» прическу. На следующий день я не хотела идти в школу, но отец настоял, чтобы я пошла и гордо держала голову. Он встретился с директором и вожатой, а ребята пытались меня всячески утешить. Ведь они тоже были глубоко потрясены и возмущены. Я стала своего рода достопримечательностью — все бегали на меня посмотреть. Вожатую я больше никогда не видела — видно, ее за «усердие» убрали из школы.
Вскоре нанесенная обида стала угасать, и я включилась в учебу и самодеятельность, которой славилась эта школа. Мы разучивали и ставили разные сценки с пением и танцами, выступали на школьных вечерах, а затем нас стали приглашать в рабочие клубы, которых в то время было множество: клуб железнодорожников, клуб медицинских работников, клуб метростроевцев, клуб учителей. Мы пользовались неизменным успехом: ведь песенки на английском языке были тогда в диковинку, а уж танцы, не похожие на полечку или на русского, и подавно. Мы даже выступали со специальной программой на торжественном открытии первой линии московского метро. Удивительно, что спустя более чем полвека я случайно повстречала одного их бывших учеников этой школы Дейва Белла. Мы не только узнали друг друга, но и моментально вспомнили и напели наши песенки. Это было как пароль.
Зимой мы раз в неделю всем классом обязательно ходили в Парк культуры и отдыха — катались на лыжах, на санках, бегали на коньках. А Ирина и я еще повадились почти каждый вечер ходить на Петровку, 26, где открылся первый в Москве вечерний ярко освещенный каток, где пары, взявшись за руки, кружились под музыку. Там всегда было весело, много знакомых. В буфете, замерзнув, пили очень горячий чай с бутербродом или пирожным. А главное — каток находился в самом центре, легко добраться пешком.
Этот московский период моей жизни оказался коротким: отец получил назначение на пост председателя АРКОС[4] в Лондоне. После Соединенных Штатов отца «перебросили» из Наркоминдела в Наркомвнешторг.
Снова мы
